Мандельштам
День стоял о пяти головах. Сплошные пять суток
Я, сжимаясь, гордился пространством за то, что росло
                                           На дрожжах.
Сон был больше, чем слух, слух был старше, чем сон -
                                         Слитен, чуток...
А за нами неслись большаки на ямщицких вожжах...
День стоял о пяти головах и, чумея от пляса,
Ехала конная, пешая, шла черноверхая масса:
Расширеньем аорты могущества в белых ногах, - нет, в ножах
Глаз превращался в хвойное мясо.
На вершок бы мне синего моря, на игольное только ушко,
Чтобы двойка конвойного времени парусами неслась хорошо.
Сухомятная русская сказка! Деревянная ложка - ау!
Где вы, трое славных ребят из железных ворот гпу?
Чтобы пушкина славный товар не пошел по рукам дармоедов,
Грамотеет в шинелях с наганами племя пушкиноведов -
Молодые любители белозубых стишков,
На вершок бы мне синего моря, на игольное только ушко!
Поезд шел на урал. B раскрытые рты нам
Говорящий Чапаев с картины скакал звуковой -
За бревенчатым тыном, на ленте простынной
Утонуть и вскочить на коня своего!

ПСИХИЧЕСКОЕ СКВОЗЬ ПРИЗМУ ГИПОТЕЗЫ МАКРОАНТРОПОСА

Научные гипотезы рождаются, чаще всего, когда для решения тех или иных научных проблем не хватает имеющегося в наличии теоретического инструментария.
Таково, видимо, происхождение высказывания М.К. Мамардашвили:
“По обыденной привычке мы, как правило, вписываем акты сознания в границы (1) анатомического очертания человека.
Но, возможно, существенным, каким-то первичным образом сознание размещено (2) вне индивида и представляет собой какое-то пространственно-подобное или полевое образование” (Мамардашвили 1990: 73).
И действительно, как отмечают многие ученые, для объяснения феномена сознания и, в общем случае, феномена психического, недостаточно, данных нейрофизиологии головного мозга.
Отсюда и различные попытки разместить психическое “вне индивида”.
Как можно понять из совместной статьи В.П. Зинченко и М.К. Мамардашвили, эту трансиндивидуальность сознания авторы мыслили в контексте деятельностного подхода (см.: Зинченко и Мамардашвили 1977).
Однако для развития данной гипотезы можно предложить и другой подход, который, в принципе, не исключает первый, но дает дополнительные возможности в объяснении феномена психического.

для иллюстрации можно сослаться на известного американского физика и космолога Дж. Уилера, который ставя задачу объяснить, почему все электроны обладают одним и тем же зарядом и одной и той же массой, пришел к выводу, что все они являются одним и тем же электроном, находящемся просто как бы в разных фазовых состояниях.
Данное утверждение оказалось на периферии современных физических представлений, но не исключено, что при изменении познавательной ситуации оно войдет в состав фундаментальных идей физики.
Следуя принципу квалирезонанса, по сути, близкому правилу Г. Лейбница о “тождество неразличимых” (лат. identitas indiscernibilium), его можно распространить как и на другие сходные между собой элементарные частицы, так и на любые схожие физические объекты макро- и мегамира

Любовь  - это, похоже, единственное, что нас устраивало в боге, ведь мы всегда не прочь, чтобы нас кто-то любил против нашей воли.

Шукшин В. Верую!

По воскресеньям наваливалась особенная тоска. Какая-то нутряная, едкая...
Максим физически чувствовал ее, гадину: как если бы неопрятная, не совсем
здоровая баба, бессовестная, с тяжелым запахом изо рта, обшаривала его
всего руками — ласкала и тянулась поцеловать.
- Опять!.. Навалилась.
- О!.. Господи... Пузырь: туда же, куда и люди,- тоска,- издевалась жена
Максима, Люда, неласковая, рабочая женщина: она не знала, что такое тоска.
— С чего тоска-то?
Максим Яриков смотрел на жену черными, с горячим блеском глазами...
Стискивал зубы.
— Давай матерись. Полайся — она, глядишь, пройдет, тоска-то. Ты лаяться-то
мастер.
Максим иногда пересиливал себя — не ругался. Хотел, чтоб его поняли.
— Не поймешь ведь.
— Почему же я не пойму? Объясни, пойму.
— Вот у тебя все есть — руки, ноги... и другие органы. Какого размера —
это другой вопрос, но все, так сказать, на месте. Заболела нога — ты
чувствуешь, захотела есть — налаживаешь обед... Так?
— Ну.
Максим легко снимался с места (он был сорокалетний легкий мужик, злой и
порывистый, никак не мог измотать себя на работе, хоть работал много),
ходил по горнице, и глаза его свирепо блестели.
- Но у человека есть также — душа! Вот она, здесь,- болит! — Максим
показывал на грудь.- Я же не выдумываю! Я элементарно чувствую — болит.
— Больше нигде не болит?
- Слушай! — взвизгивал Максим.- Раз хочешь понять, слушай! Если сама
чурбаком уродилась, то постарайся хоть понять, что бывают люди с душой. Я
же не прошу у тебя трешку на водку, я же хочу... Дура! — вовсе срывался
Максим, потому что вдруг ясно понимал: никогда он не объяснит, что с ним
происходит, никогда жена Люда не поймет его. Никогда! Распори он ножом
свою грудь, вынь и покажи в ладонях душу, она скажет — требуха. Да и сам
он не верил в такую-то — в кусок мяса. Стало быть, все это — пустые слова.
Чего и злить себя? — Спроси меня напоследок: кого я ненавижу больше всего
на свете? Я отвечу: людей, у которых души нету. Или она поганая. С вами
говорить — все равно, что об стенку головой биться.
— Ой, трепло!
— Сгинь с глаз!
— А тогда почему же ты такой злой, если у тебя душа есть?
— А что, по-твоему, душа-то — пряник, что ли? Вот она как раз и не
понимает, для чего я ее таскаю, душа-то, и болит. А я злюсь поэтому.
Нервничаю.
— Ну и нервничай, черт с тобой! Люди дождутся воскресенья-то да отдыхают
культурно... В кино ходют. А этот — нервничает, видите ли. Пузырь.
Максим остановился у окна, подолгу стоял неподвижно, смотрел на улицу.
Зима. Мороз. Село коптит в стылое ясное небо серым дымом — люди
согреваются. Пройдет бабка в ведрами на коромысле, даже за двойными рамами
слышно, как скрипит под ее валенками тугой, крепкий снег. Собака залает
сдуру и замолкнет — мороз. Люди — по домам, в тепле. Разговаривают, обед
налаживают, обсуждают ближних... Есть — выпивают, но и там веселого мало.
Максим, когда тоскует, не философствует, никого мысленно ни о чем не
просит, чувствует боль и злобу. И злость эту свою он ни к кому не
обращает, не хочется никому по морде дать и не хочется удавиться. Ничего
не хочется — вот где сволочь-маета! И пластом, недвижно лежать — тоже не
хочется. И водку пить не хочется — не хочется быть посмешищем, противно.
Случалось, выпивал... Пьяный начинал вдруг каяться в таких мерзких грехах,
от которых и людям и себе потом становилось нехорошо. Один раз спьяну
бился в милиции головой об стенку на которой наклеены были всякие плакаты,
ревел — оказывается: он и какой-то еще мужик, они вдвоем изобрели мощный
двигатель величиной со спичечную коробку и чертежи передали американцам.
Максим сознавал, что это — гнусное предательство, что он — "научный
Власов", просил вести его под конвоем в Магадан. Причем он хотел идти туда
непременно босиком.
- Зачем же чертежи-то передал? — допытывался старшина, — И кому!!!
Это Максим не знал, знал только, что это — "хуже Власова". И горько
плакал.
В одно такое мучительное воскресенье Максим стоял у окна и смотрел на
дорогу. Опять было ясно и морозно, и дымились трубы.
"Ну, и что? — сердито думал Максим. — Так же было сто лет назад. Что
нового-то? И навсегда так будет. Вон парнишка идет, Ваньки Малофеева
сын... А я помню самого Ваньку, когда он вот такой же ходил, и сам я такой
был. Потом у этих — свои такие же будут. А у тех свои... И все? А зачем?"
Совсем тошно стало Максиму... Он вспомнил, что к Илье Лапшину приехал в
гости родственник жены, а родственник тот — поп. Самый натуральный поп — с
колосьями. У попа что-то такое было с легкими — болел. Приехал лечиться."
А лечился он барсучьим салом, барсуков ему добывал Илья. У попа было много
денег, они с Ильёй часто пили спирт. Поп пил только спирт.
Максим пошел к Лапшиным.
Ильюха с попом сидели как раз за столом, попивали спирт и беседовали.
Ильюха был уже на развезях — клевал носом и бубнил, что в то воскресенье,
не в это, а в то воскресенье он принесет сразу двенадцать барсуков.
— Мне столько не надо. Мне надо три хороших — жирных.
— Я принесу двенадцать, а ты уж выбирай сам — каких. Мое дело принести. А
ты уж выбирай сам, каких получше. Главное, чтоб ты оздоровел... А я их
тебе приволоку двенадцать штук...
Попу было скучно с Илюхой, и он обрадовался, когда пришел Максим.
— Что? — спросил он.
— Душа болит, — сказал Максим. — Я пришел узнать: у верующих душа болит
или нет?
— Спирту хочешь?
— Ты только не подумай, что я пришел специально выпить. Я могу, конечно,
выпить, но я не для того пришел. Мне интересно знать, болит у тебя
когда-нибудь душа или нет?
Поп калил в стаканы спирт, придвинул Максиму один стакан и графин с водой.
— Разбавляй по вкусу.
Поп был крупный шестидесятилетний мужчина, широкий в плечах, с огромными
руками. Даже не верилось, что у него — что-то там с легкими. И глаза у
попа — ясные, умные. И смотрит он пристально, даже нахально. Такому — не
кадилом махать, а от алиментов скрываться. Никакой он не благостный, не
постный — не ему бы, не с таким рылом, горести и печали человеческие —
живые, трепетные нити — распутывать. Однако — Максим сразу это
почувствовал — с попом очень интересно.
- Душа болит?
— Болит.
— Так. — Поп выпил и промокнул губы крахмальной скатертью, уголочком. —
Начнем подъезжать издалека. Слушай внимательно, не перебивай. — Поп
откинулся на спинку стула, погладил бороду и с удовольствием заговорил.
— Как только появился род человеческий, так появилось зло. Как появилось
зло, так появилось желание бороться с ним, со злом то есть. Появилось
добро. Значит, добро появилось только тогда, когда появилось зло. Другими
словами, есть зло — есть добро, нет зла — нет добра. Понимаешь меня?
— Ну, ну. — Не понукай, ибо не запряг еще.- Поп, видно, обожал
порассуждать вот так вот — странно, далеко и безответственно.- Что такое
Христос? Это воплощенное добро, призванное уничтожить зло на земле. Две
тыщи лет он присутствует среди людей, как идея,- борется со злом.
Илюха заснул за столом.
— Две тыщи лет именем Христа уничтожается на земле зло, но конца этой
войне не предвидится. Не кури, пожалуйста. Или отойди вон к отдушине и
смоли. Максим погасил о подошву цигарку и с интересом продолжал слушать.
— Чего с легкими-то? — поинтересовался для вежливости.
— Болят,- кратко и неохотно пояснил поп.
— Барсучатина-то помогает?
— Помогает. Идем дальше, сын мой занюханный...
— Ты что? — удивился Максим.
— Я просил не перебивать меня.
— Я насчет легких спросил...
— Ты спросил: отчего болит душа? Я доходчиво рисую тебе картину
мироздания, чтобы душа твоя обрела покой. Внимательно слушай и постигай.
Итак, идея Христа возникла из желания победить зло. Иначе — зачем?
Представь себе: победило добро. Победил Христос... Но тогда — зачем он
нужен? Надобность в нем отпадает. Значит, это не есть нечто вечное,
непреходящее, а есть временное средство, как диктатура пролетариата. Я же
хочу верить в вечность, в вечную огромную силу и в вечный порядок, который
будет.
— В коммунизм, что ли?
— Что коммунизм?
— В коммунизм веришь?
— Мне не положено. Опять перебиваешь!
— Все. Больше не буду. Только ты это... понятней маленько говори. И не
торопись.
— Я говорю ясно: хочу верить в вечное добро, в вечную справедливость, в
вечную Высшую силу, которая все это затеяла на земле. Я хочу познать эту
силу и хочу надеяться, что сила эта — победит. Иначе — для чего все? А?
Где такая сила? — Поп вопросительно посмотрел на Максима.- Есть она?
Максим пожал плечами.
— Не знаю.
— Я тоже не знаю.
— Вот те раз!..
— Вот те два. Я такой силы не знаю. Возможно, что мне, человеку, не дано и
знать ее, и познать, и до конца осмыслить. В таком случае я отказываюсь
понимать свое пребывание здесь на земле. Вот это как раз я и чувствую, и
ты со своей больной душой пришел точно по адресу: у меня тоже болит душа.
Только ты пришел за готовеньким ответом, а я сам пытаюсь дочерпаться до
дна, но это — океан. И стаканами нам его не вычерпать. И когда мы глотаем
вот эту гадость...- Поп выпил спирт, промокнул скатертью губы. — Когда мы
пьем это, мы черпаем из океана в надежде достичь дна. Но — стаканами,
стаканами, сын мой! Круг замкнулся — мы обречены.
— Ты прости меня... Можно я одно замечание сделаю?
— Валяй.
— Ты какой-то... интересный поп. Разве такие попы бывают?
— Я — человек, и ничто человеческое мне не чуждо. Так сказал один
знаменитый безбожник, сказал очень верно. Несколько самонадеянно, правда,
ибо при жизни никто его за бога и не почитал.
— Значит, если я тебя правильно понял, бога нет?
— Я сказал — нет. Теперь я скажу — да, есть. Налей-ка мне, сын мой,
спирту, разбавь стакан на двадцать пять процентов водой и дай мне. И себе
тоже налей. Налей, сын мой простодушный, и да увидим дно! — Поп выпил. —
Теперь я скажу, что бог — есть. Имя ему — Жизнь. В этого бога я верую. Это
— суровый, могучий Бог. Он предлагает добро и зло вместе — это,
собственно, и есть рай. Чего мы решили, что добро должно победить зло?
Зачем? Мне же интересно, например, понять, что ты пришел ко мне не истину
выяснять, а спирт пить. И сидишь тут, напрягаешь глаза — делаешь вид, что
тебе интересно слушать...
Максим пошевелился на стуле.
— Не менее интересно понять мне, что все-таки не спирт тебе нужен, а
истина. И уж совсем интересно, наконец, установить: что же верно? Душа
тебя привела сюда или спирт? Видишь, я работаю башкой, вместо того чтобы
просто пожалеть тебя, сиротиночку мелкую. Поэтому, в соответствии с этим
моим богом, я говорю: душа болит? Хорошо. Хорошо! Ты хоть зашевелился,
ядрена мать! А то бы тебя с печки не стащить с равновесием-то душевным.
Живи, сын мой, плачь и приплясывай. Не бойся, что будешь языком сковородки
лизать на том свете, потому что ты уже здесь, на этом свете, получишь
сполна и рай, и ад. — Поп говорил громко, лицо его пылало, он вспотел. —
Ты пришел узнать: во что верить? Ты правильно догадался: у верующих душа
не болит. Но во что верить? Верь в Жизнь. Чем все это кончится, не знаю.
Куда все устремилось, тоже не знаю. Но мне крайне интересно бежать со
всеми вместе, а если удастся, то и обогнать других... Зло? Ну — зло. Если
мне кто-нибудь в этом великолепном соревновании сделает бяку в виде
подножки, я поднимусь и дам в рыло. Никаких — "подставь правую" Дам в
рыло, и баста.
— А если у него кулак здоровей?
— Значит, такая моя доля — за ним бежать.
— А куда бежим-то?
— На кудыкину гору. Какая тебе разница — куда? Все в одну сторону — добрые
и злые.
— Что-то я не чувствую, чтобы я устремлялся куда-нибудь,- сказал Максим.
- Значит, слаб в коленках. Паралитик. Значит, доля такая — скулить на
месте.
Максим стиснул зубы... Въелся горячим злым взглядом в попа.
— За что же мне доля такая несчастная?
— Слаб. Слаб, как... вареный петух. Не вращай глазами.
— Попяра!.. А если я счас, например, тебе дам разок по лбу, то как?
Поп громко, густо — при больных-то легких! — расхохотался.
— Видишь! — показал он свою ручищу. — Надежная: произойдет естественный
отбор.
— А я ружье принесу.
— А тебя расстреляют. Ты это знаешь, поэтому ружье не принесешь, ибо ты
слаб.
— Ну — ножом пырну. Я могу.
— Получишь пять лет. У меня поболит с месяц и
заживет. Ты будешь пять лет тянуть.
— Хорошо, тогда почему же у тебя у самого душа болит?
— Я болен, друг мой. Я пробежал только половину дистанции и захромал.
Налей. Максим налил.
— Ты самолетом летал? — спросил поп.
— Летал. Много раз.
— А я летел вот сюда первый раз. Грандиозно! Когда я садился в него, я
думал: если этот летающий барак навернется, значит, так надо. Жалеть и
трусить не буду. Прекрасно чувствовал себя всю дорогу! А когда он меня
оторвал от земли и понес, я даже погладил по боку — молодец. В самолет
верую. Вообще в жизни много справедливого. Вот жалеют: Есенин мало прожил.
Ровно — с песню. Будь она, эта песня, длинней, она не была бы такой
щемящей. Длинных песен не бывает.
— А у вас в церкви... как заведут...
— У нас не песня, у нас — стон. Нет, Есенин... Здесь прожито как раз с
песню. Любишь Есенина?
— Люблю.
— Споем?
— Я не умею.
— Слегка поддерживай, только не мешай.
И поп загудел про клен заледенелый, да так грустно и умно как-то загудел,
что и правда — защемило в груди. На словах "ах, и сам я нынче чтой-то стал
нестойкий" поп ударил кулаком в столешницу и заплакал и затряс гривой.
— Милый, милый!.. Любил крестьянина!.. Жалел! Милый!.. А я тебя люблю.
Справедливо? Справедливо. Поздно? Поздно...
Максим чувствовал, что он тоже начинает любить попа.
— Отец! Отец... Слушай сюда!
— Не хочу! — плакал поп.
— Слушай сюда, колода!
— Не хочу! Ты слаб в коленках...
— Я таких, как ты, обставлю на первом же километре! Слаб в коленках...
Тубик.
— Молись! — Поп встал.- Повторяй за мной...
— Пошел ты!..
Поп легко одной рукой поднял за шкирку Максима, поставил рядом с собой.
— Повторяй за мной: верую!
— Верую! — сказал Максим.
— Громче! Торжественно: ве-рую! Вместе: ве-ру-ю-у! — Ве-ру-ю-у! —
заблажили вместе. Дальше поп один привычной скороговоркой зачастил:
— В авиацию, в механизацию сельского хозяйства, в научную революцию-у! В
космос и невесомость! Ибо это объективно-о! Вместе! За мной!..
Вместе заорали:
— Ве-ру-ю-у!
— Верую, что скоро все соберутся в большие вонючие города! Верую, что
задохнутся там и побегут опять в чисто поле!.. Верую!
— Верую-у!
— В барсучье сало, в бычачий рог, в стоячую оглоблю-у! В плоть и мякоть
телесную-у!..
...Когда Илюха Лапшин продрал глаза, он увидел: громадина поп мощно кидал
по горнице могучее тело свое, бросался с маху вприсядку и орал и
нахлопывал себя на бокам и по груди:
— Эх, верую, верую!
Ту-ды, ту-ды, ту-ды — раз!
Верую, верую!
М-па, м-па, м-па — два!
Верую, верую!..
А вокруг попа, подбоченясь, мелко работал Максим Яриков и бабьим голосом
громко вторил:
— У-тя, у-тя, у-тя — три!
Верую, верую!
Е-тя, е-тя — все четыре!
— За мной! — восклицал поп.
— Верую! Верую!
Максим пристраивался в затылок попу, они, приплясывая, молча совершали
круг по избе, потом поп опять бросался вприсядку, как в прорубь,
распахивал руки... Половицы гнулись.
— Эх, верую, верую!
Ты-на, ты-на, ты-на — пять!
Все оглобельки — на ять!
Верую! Верую!
А где шесть, там и шерсть!
Верую! Верую!
Оба, поп и Максим, плясали с такой с какой-то злостью, с таким
оcтервенением, что не казалось и странным, что они — пляшут. Тут — или
плясать, или уж рвать на груди рубаху и плакать, и скрипеть зубами.
Илюха посмотрел-посмотрел на них и пристроился плясать тоже. Но он только
время от времени тоненько кричал: "Их-ха! Их-ха!" Он не знал слов.
Рубаха на попе — на спине — взмокла, под рубахой могуче шевелились бугры
мышц: он, видно, не знал раньше усталости вовсе, и болезнь не успела еще
перекусить тугие его жилы. Их, наверно, не так легко перекусить: раньше он
всех барсуков слопает. А надо будет, если ему посоветуют, попросит
принести волка пожирнее — он так просто не уйдет.
— За мной! — опять велел поп. И трое во главе с яростным, раскаленным
попом пошли, приплясывая, кругом, кругом. Потом поп, как большой тяжелый
зверь, опять прыгнул на середину круга, прогнул половицы... На столе
задребезжали тарелки и стаканы.
— Эх, верую! Верую!..