...
Как происходит изменение политического курса в европах-америках? Очень постепенно. Сначала накапливаются проблемы, потом эти проблемы обсуждаются в СМИ с акцентом на неэффективных действиях правительства, потом социологи замеряют падение рейтинга у правительства, потом, под пристальным контролем закона, случаются честные выборы, и телезрители становятся избирателями, а потом песочные часы временно переворачиваются, и оппозиционный курс становится правительственным.

Опять-таки временно, до новых выборов.

Как происходит изменение политического курса в Северной Корее? Сразу. В кабинет к главе правящей корпорации без стука заходит группа автоматчиков и крошит его вместе с охраной. Ну или только охрану. Или охрана главы корпорации начинает крошить вошедших без стука, а там как получится.

В данном случае, как утверждает источник агентства «Рейтер», в результате перестрелки может получиться изменение курса Северной Кореи в сторону некоторой демилитаризации политики, с попыткой оторвать немигающий взгляд от ядерной боеголовки и немножко подкормить население…

Как это у них выйдет после полувека военного паралича, увидим — я сейчас про другое.

Про методику перемен.

Про то, что либо так, либо так.

И если в стране нет ни честной социологии, ни свободных СМИ, ни суда, ни выборов, то однажды все доходит до опасного для власти края — при полном, заметим, отсутствии какой бы то ни было оппозиции.

Вы не туда боитесь, Владимир Владимирович!

Мы-то всё по Якиманке с траспарантиками ходим и слова обидные говорим, а расстреливать будут свои.

Молча.

Дырка в носке

Отцу часто приходилось менять места проживания. И где бы он ни поселялся, какой бы пост ни занимал, местные спецотделы никогда не оставляли его без
внимания.

Выражалось оно довольно однообразно. Соседей время от времени посещал какой-нибудь невзрачный человечек и расспрашивал об отце, о семье. И всегда находился кто-нибудь, кто отцу или маме под большим секретом про те посещения сообщал.

В начале 60-х, когда родителям уже было под пятьдесят, мы перебрались в Подмосковье, в поселок Старая Купавна. В пятиэтажной хрущобе, где нам дали квартиру, жили в основном люди пришлые, бывшие деревенские из соседних и дальних областей, работавшие на местном химзаводе или текстильном комбинате по найму. Народ разношерстный, загульный.

В нашем крыле проживало несколько безнадежных пьяниц. Поначалу они повадились занимать у отца на выпивку. Отец их быстро отвадил, исключение делал лишь для одного, разнорабочего химзавода Валентина. Как одногодка и земляка. Валентин тоже был родом из Царицына.

Долг Валентин в день получки всегда исправно возвращал, подчеркивал, что обращается к нам лишь в критические моменты. Несколько раз предлагал “раздавить четвертинку”, но отец отказывался.

— Ну и зря, порой и непьющему выпить нужно, особенно когда хандра одолевает. Вы вот, Вениамин Александрыч, бывает, по парку грустные гуляете. Я в таком случае всаживаю стакан — и сразу как пионер!

Однажды утром в будний день Валентин явился в костюме и в галстуке. Выбритый, постриженный, пахнущий одеколоном. Никогда мы его таким прежде не видели, даже на майской демонстрации.

— Прогуляться не желаете? — обратился он к отцу с порога. При этом заговорщицки подмигнул, приложил указательный палец к губам и кивком головы показал на выход.

Отцу не хотелось идти, но уж очень необычно вел себя Валентин.

Он потащил отца в парк к озеру, по дороге вдруг вынул из кармана четвертинку и предложил выпить. Отец, завороженный его поведением, на этот раз согласился. Закусили конфеткой, припасенной Валентином.

— Ну вот, Александрыч, уважил. Выпил со мной. Еще ни разу я с таким образованным не пил. Уж извини, что я тебя на “ты”.

Сели на лавочку перед озером, на другом берегу краснели корпуса фабрик.

— Давно я тебе, Вениамин, хотел это сказать, да все как-то не решался. Тут к нам в дом один хмырь из Ногинска повадился, из органов... плюгавенький такой...

— Да слышал я, люди доложили.

— А они тут при чем?

— Видно, не к одному тебе обращался.

Валентин был явно смущен. Он с досадой выругался и вынул из внутреннего кармана пиджака вторую четвертинку. Отец помог ему распить и эту.

Некоторое время сидели молча.

— Слушай, Александрыч, я думал ГБ — контора богатая, а этот в последний раз с дыркой в носке приезжал, в сандалиях, да и костюмчик на нем плохонький... Три года уж это длится, Александрыч, три года я им про тебя докладаю, ты уж извини, но я все только хорошее, я окромя хорошего про тебя ниче и не знаю: начитанный, мол, ты, с книжкой в парке гуляешь, другие вон все больше телевизор смотрят, а ты радио слушаешь, даже по ночам слушаешь, одногодки твои из разных краев к тебе наведываются, ну те, с кем ты вместе в лагере вкалывал, ты мне сам рассказывал, молодежь к вам разная из Москвы приезжает, шумит, гуляет, на гитаре играет, одну песню я даже записал, слова мне понравились: “Я из пивной иду, я коммунизма жду...”, ну, рассказывал еще, что жена твоя немецкий на дому преподает, песни немецкие с учениками разучивает, ну и еще, что тебе... простату резать собираются...

— А это откуда тебе известно?

— Зинку Окуневу, медсестру из третьего подъезда, знаешь? Она мне по пьянке рассказала. Этот из органов заинтересовался. Похвалил меня даже: важную, сказал, Валентин, информацию сообщаешь...

— Тебе-то зачем это, боишься их, что ли?

— Я?! Их?! А че мне их бояться, че они мне сделают — с работы погонят? Так я сразу другую найду, в моей работе политики нет, газ нюхать кому хочется...

— Так откажись...

Валентин помолчал, вздохнул.

— Тут такое дело, Александрыч, платят они мне, понимаешь, ну, вроде как бы на водку дают, чтоб я тебя пас. Я так рассудил: что мне их деньги-то беречь, все равно кому-нибудь другому достанутся...

— Что ж, раз рассудил, стало быть, все в порядке. Я-то тут при чем?

— Александрыч, выдохся я... Меня этот хмыренок вчерась упрекнул — повторяться ты стал, Валентин Иванович. Ну, думаю, раз по имени-отчеству назвал, плохи дела. А что мне еще рассказывать, ведь я ж за тобой не слежу, в щелку не подглядываю, а врать не хочется — я и подумал, может, ты мне какие сведения на себя дашь, тебе ж все равно, а у меня такой источник накроется. Я их еще годик-другой, глядишь, подою...

Завыл фабричный гудок. Чайки и вороны испуганно взлетели над озером, заметались на фоне задымленного неба. Отец посмотрел на птиц, на воду, на чахлые тополя.

— Дырка, говоришь, у него в носке? Одинокий, видать, штопать некому...