Синдром Быкова
Это мой френд про новую экранизацию "Анны Карениной" и не только:
:
"Чудовищно неумная статья Быкова про Анну Каренину особенно смешна своей очень очень женской интонацией: "мы им надоели!" Что-то в этом роде Анна Аркадьевна все повторяла Вронскому в конце романа. Но дело в том, что "мы" им не могли надоесть, потому что никогда "мы" им собственно не были интересны. С чего бы? Между "нами" и героями книжки примерно такая же дистанция, как между древними греками и нынешними. Языки похожи, да. И обижаться нечего. "Мы" тут не причем. И последнее о чем авторы думали, делая это кино, это о "нас".
http://borisl.livejournal.com/395758.html

Рецензия Быкова - полная ахинея. Оказывается сверхзадачей Киры Найтли и прочих было выражение презрения к современной России. На взгляд Быкова, заслуженного презрения.
Вот только о Путине и думали британские киношники.
Конечно, бред. Такой же бред, как и оды Быкова Советскому Союзу. Нынешняя Россия - это Неуловимый Джо из анекдота - ковбой, которого не могут поймать, потому что никто не ловит. Никому не нужен. Но параноидальная русская идентичность строится на том, что все происходящее в мире преследует одну цель - уязвить Россию. И Быков в данном случае показывает, что он существует в рамках национального мейнстрима. И не в первый раз показывает.
Благодаря этому бессвязному тексту, я, кажется, понял мотивацию Быкова - невежественного графомана, которого, с одной стороны, кто-то сознательно продвигает в лидеры общественного мнения , а с другой - путают с таким лидером. Синдром Быкова в том, что ему, как и абсолютному большинству людей, нечего сказать миру, и он очень боится, что мир об этом узнает. Потому он и говорит все время. О чем угодно и что угодно.
Но в рамках, не выходя за пределы мейнстрима и массовой культуры, успешно торгуя и фрондерством и патриотизмом.
Вот что бывает, когда болезненная мотивация компенсируется здоровыми инстинктами.

Благодаря этому бессвязному тексту, я, кажется, понял мотивацию Быкова - невежественного графомана, которого, с одной стороны, кто-то сознательно продвигает в лидеры общественного мнения , а с другой - путают с таким лидером. Синдром Быкова в том, что ему, как и абсолютному большинству людей, нечего сказать миру, и он очень боится, что мир об этом узнает. Потому он и говорит все время. О чем угодно и что угодно.

глава I. Счастливец

1

Имя Пастернака — мгновенный укол счастья. В этом признавались люди разных биографий и убеждений, розоволицые комсомольцы и заслуженные диссиденты, неисправимые оптимисты и гордые приверженцы трагического мировоззрения. Судьба Пастернака, особенно на фоне русской поэзии XX века, кажется триумфальной — и, уж конечно, не потому, что он умер в своей постели, а в 1989 году был восстановлен в Союзе советских писателей столь же единогласно, как за 31 год до того из него исключен. Дело не в торжестве справедливости. Русской литературе не привыкать к посмертным реабилитациям. Таким же чудом гармонии, как и сочинения Пастернака, была его биография, личным неучастием в которой он так гордился. Покорность участи, сознание более высокого авторства, чем его собственное,— основа пастернаковского мировоззрения: «Ты держишь меня, как изделье, и прячешь, как перстень, в футляр». Изделье удалось — Пастернак не мешал Мастеру.
«Жизнь была хорошая» — его слова, сказанные во время одной из многочисленных предсмертных болезней, когда он лежал в Переделкине и неоткуда было ждать помощи: «скорая» не выезжала за пределы Москвы, а в правительственные и писательские больницы его больше не брали. «Я все сделал, что хотел». «Если умирают так, то это совсем не страшно»,— говорил он за три дня до смерти, после того, как очередное переливание крови ненадолго придало ему сил. И даже после трагических признаний последних дней — о том, что его победила всемирная пошлость,— за несколько секунд до смерти он сказал жене: «Рад». С этим словом и ушел, в полном сознании.
«Какие прекрасные похороны!» — сказала Ахматова, выслушав рассказ о проводах Пастернака в последний путь. Сама она не могла проститься с ним — лежала в больнице после инфаркта. В этой фразе, записанной Лидией Гинзбург, мемуаристка справедливо увидела «зависть к последней удаче удачника». Ахматова, человек глубоко религиозный, не могла не оценить гармонии замысла — Пастернака хоронили сияющим днем раннего лета, в пору цветения яблонь, сирени, его любимых полевых цветов; восемь пастернаковских «мальчиков» — друзей и собеседников его последних лет — несли гроб, и он плыл над толпой, в которой случайных людей не было. Потом многие бравировали участием в том шествии, в котором было нечто не только от тризны, но и от митинга протеста — но тогда проститься с Пастернаком шли с самыми чистыми побуждениями, не ради фронды, а ради него. Люди чувствовали, что участвуют в последнем акте мистерии, в которую превратилась жизнь поэта; 2 июня 1960 года в Переделкине можно было прикоснуться к чему-то бесконечно большему, чем биография даже самого одаренного литератора. Ничего не скажешь — последняя удача удачника.