Стоит жара. Летают мухи.
Под знойным небом чахнет сад.
У церкви сонные старухи
Толкутся, бредят, верещат.

Смотрю угрюмо на калеку,
Соображаю, как же так -
Я дать не в силах человеку
Ему положенный пятак?

И как же так, что я все реже
Волнуюсь, плачу и люблю?
Как будто сам я тоже сплю
И в этом сне тревожно брежу...

Н.Рубцов

Кто верит в Магомета, кто — в Аллаха, кто — в Исуса,
Кто ни во что не верит — даже в чёрта назло всем...
Хорошую религию придумали индусы —
Что мы, отдав концы, не умираем насовсем.

Стремилась ввысь душа твоя —
Родишься вновь с мечтою,
Но если жил ты как свинья —
Останешься свиньёю.

ВСВ

последний имажинист республики
                        Эрлиху Вольфу Израилевичу
Еврейский мальчик из Симбирска,
Но не Ульянов, а другой,
Легко приписан был к убийцам
Поэта с челкой золотой.

Голубоглазого, льняного,
Как жеребенок розового в дым.
А он в поэта был влюбленным.
(… В стихи, а что подумал ты?)

Служил ему, ходил за водкой.
И каждый жест его ловил.
Не по годам был малый ловкий:
Себя в историю пробил.

Хотел он петь подстать поэту,
Но были слабые стишки.
Он в них лупил из пистолета
И наземь падали враги.

Той страшной ночью был он рядом,
Но, так судьбе угодно, чтоб
Ушел он в зиму Ленинграда
Ногами тыкаться в сугроб.

Поэт же грустный и гонимый
Себя подвесил к потолку…
Декабрь наутро ахнул ливнем
На каждую его строку.

И мальчик этот плакал тоже.
Глаза еврейские, как ночь,
Всё тосковали о Сереже
Тоску не в силах превозмочь.

Его ж убийцею назвали
Умельцы сплетен и клевет.
А он был просто сын Израиля
И очень слабенький поэт.

                      11 октября 2007 г.

19 мая 2010 11:26
Автор: Михаил Анищенко (село Шелехметь, Самарская область)
Князь
Тимуру Зульфикарову
Я – князь! Я – истина и бездна!
Река Смордина -  без дна.
Россия! Мать, жена, невеста,
Во лбу – горящая звезда!

В чужом столетии убогом,
Где Русь молчит, мечты храня,
Я – русский князь, забытый богом,
Ты – казнь, о, Родина, моя!

Я ночи жду у коновязи,
Мой меч в крови и серебре.
От князя русого до казни
Всего три строчки в словаре.

О, Русь, пропавшая в тумане,
Мы всё умели, всё могли!
Но эти строчки между нами,
Как три столетья пролегли.

Я вижу в них забвенье, старость,
Свинцом залитые уста…
Вскипай во мне святая ярость,
Сходи с проклятого креста!

Сводя в одно моря и сушу,
Я призван в звёздную страду
Вернуть утраченную душу
Москве, сияющей в гробу.

Мне в помочь всё – враги и боги,
Волхвы, сгоревшие в кострах...
Святые русские истоки,
Таятся в белых облаках.

Кричу – «Россия!» Нет ответа!
Ответа нет издалека…
И тьмою Ветхого Завета
Заносит память и века.

И всё же, веруя в бессмертье,
И в храм, стоящий на крови,
Я превращаю три столетья
В одно мгновение любви.

Россия, Родина! Снегами,
Дорогой вечного огня,
Я по степи к тебе шагаю,
Я час назад загнал коня!

02 апреля 2010 10:14
Автор: Михаил Анищенко (Самарская область, село Шелехметь)
Юность
Задрожала оконная рама,
Усмехнулся Христос на кресте.
Это нас выгоняют из храма
За слияние уст в темноте.

Это отзвук библейского гнева,
Это ветхозаветный дурман.
- Что же ты улыбаешься, Ева?
- Отчего ты так весел, Адам?

Под дождём,
Под святым пересверком
Мы идём меж деревьев и струй.
Ни в одну православную церковь
Не вмещается наш поцелуй.

В фарисействе бессмертие тонет.
Но сливаются наши уста,
И на каждой сгоревшей иконе
Магдалина целует Христа

Ошибка Матвея

Жил старик по имени Матвей. Жил неплохо. Скажем больше, жил хорошо. Даже лучше, чем ему позволяли средства.

Вот Матвей как-то утром проснулся, и что же он видит! Он видит, куры у него стали деньги клевать. То все не клевали – не клевали, а тут вдруг как заклюют!

«Господи, – думает Матвей, – хоть бы тут поблизости море какое оказалось. Я бы тогда в то море закинул невод, вытащил бы Золотую рыбку и кардинально поправил свое пошатнувшееся материальное положение».

Смотрит, а у самых его ног волны плещут. Матвей моментально закинул невод в те волны и вытащил Золотую рыбку.

А Матвей был хорошо грамотный, Пушкина любил с детских лет, а особенно «Сказку о рыбаке и рыбке». Он ее, наверно, миллион раз прочел. Наизусть помнил.

Все-таки для верности решил уточнить.

– Ты, – спрашивает, – та самая Золотая рыбка?

– Та самая. И я уже знаю, что у тебя с сего утра куры стали деньги клевать. Надеюсь, ты усвоил основную идею знаменитой сказки Александра Сергеевича?

Матвей говорит:

– Еще как!

– Значит, – это уже рыбка говорит, – нечего нам с тобою зря время переводить. Я исполню одно твое желание, а ты меня за это в море отпусти. Только хорошенько подумай. Я после той муторной истории с известной тебе Старухой только одно желание выполняю. И только один раз… Говори же свою мечту, поторапливайся. Мне на воздухе кислорода не хватает.

Матвей спрашивает:

– А уточнить можно?

Рыбка говорит:

– Уточняй. Только побыстрее!

Матвей спрашивает:

– Деньги просить можно?

Рыбка говорит:

– Конечно, можно. Сколько?

Матвей спрашивает:

– А сколько можно?

Рыбка говорит:

– Поторапливайся, Матвей! Мне трудно дышать. Уточняй, и дело с концом!

Матвей говорит:

– А я и уточняю. Сто рублей можно? Это я еще не прошу, а только уточняю.

Рыбка его торопит:

– Дать тебе сто рублей? Дать или нет?

Матвей спрашивает:

– А двести? Я пока еще не прошу, а только уточняю.

Рыбка его пуще прежнего торопит:

– Не томи, человече! Сказывай, сколько!..

А Матвей начитанный, знает, что рыбка от него не имеет права ускользать, пока его желание не выполнит. Ничего ей, думает, не сделается, потерпит.

Он говорит:

– А если, скажем, пятьсот рублей, как тогда?

А Золотая рыбка не отвечает. Глянь, у нее уже глаза заволокло, и она уже в руках его не трепещет. Раскрыла, бедная, рот да так и не запахнула.

– Ладно, – уж только на всякий случай говорит Матвей, – давай пятьсот и по рукам.

А сам понимает, что плакали его денежки, что Золотая рыбка уснула, а по-научному выражаясь, отдала концы.

Вздохнул Матвей, зашвырнул Золотую рыбку в море подальше, а сам поплелся домой.

Ему что. Присмирел. Стал жить по средствам. Счеты завел. Костяшками на счетах пощелкивает, подведет баланс и живет совсем неплохо. И куры у него уже давно снова денег не клюют…

Рыбку жалко!

Александр ЛЕВИН
23 сентября – 3 октября 2010
Эйн-Бокек, Мёртвое море

ЗАПИСКИ ИЗ МЁРТВОГО МОРЯ

Эпиграф: что-нибудь из Бродского

1.

Из насыщенного соляного раствора
не насыщенный мыслями взгляд запуская вперёд –
за немного туманный, коричневый край иорданских нагорий,
и назад – за слоистый, изрезанный край иудейской пустыни,
получаешь в ответ только ветер горячий в лицо
да томительно вязкий, медлительный стих левантийский,
на который с язвительных, страстных, игривых и прочих стихов
в этих жарких краях так легко переходят друзья и поэты.

Этот розово-желтый песчаник повсюду, куда ни взгляни,
замедляет им речь, удлиняет период молчанья.
Этот яростный свет, сквозь закрытые веки пройдя,
беспечальной слезой размывает слова и пейзажи.
Этот жаркий полуночный ветер, идущий стеной,
бьёт без промаха в лёгкие, в сердце, в гортань и трахею,
с каждым днём всё сильней,
с каждым годом и часом сильней
подминая гордыню и жажду остаться собою.

Если знаешь то место, в котором закончится свет
(вот на этой развилке направо – невзрачный посёлок арабский),
если в озере плавал, по коему Бог проходил,
изумляя прохожих, попавших туда, как узнали поздней, не случайно;
если видел и море, в котором был сделан проход
для таких же как те, кем себя ощутили друзья и поэты, –
что ты можешь добавить к рассказанному сотни раз?
Что ты можешь внести своего в этот длинный,
много раз пересказанный и переосмысленный текст?

Словно питерский сочинитель, простой называтель имен
(площадей и мостов, ответвлений реки и каналов),
из которых любое о чём-нибудь нам говорит
в историческом, метафизическом и символическом плане, –
в этих светлых краях превращаешься вдруг
в назывателя мест и имён,
комбинатора символов, знаков, цитат и аллюзий,
или вдруг умолкаешь, качаясь на мелкой волне,
разболтав в маслянистой воде водянистое время.

Тут минутку поплавал – глядишь, а уж солнце зашло,
чуть о чём-то задумался – год пролетел или десять,
а посмотришь назад – тот же берег и та же земля
и молчанием разноязычным наполненный воздух.

2.

Но уходит, уходит, уходит вода,
рёбра соли и пыли, как остовы мамонтов, лезут из моря.
Понемногу, но неотвратимо и явно на этой шершавой щеке
просыхает слеза, солонее которой не будет.

Если умершее однажды как среда обитания, снова умрёт –
как объект туристической инфраструктуры,
или, там, как объект инвестиций
и просто как вид из окна,
кто заставит нас плакать от неотвратимости этой
огорчительной смычки границ не совсем дружелюбных соседей
или просто от жалости к странному чуду природы?

Если Мёртвое море умрёт, как ушёл измождённый Арал,
под таким же упорным, тугим и мучительным солнцем,
под таким же напором простых оросительных нужд, –
кто споёт нам об этом без явных библейских цитат,
без зачинов библейских, библейского пафоса и
таковой же печали?

Есть масштаб у событий,
на котором не виден себе самому,
и дистанция есть, на которой не слышишь
свой собственный голос,
даже если взберешься на гору и крикнешь: «Вот я!»,
даже если ты царь, великан и герой,
а тем паче – досужий турист с ноутбуком.

3.

В этой мёртвой воде слишком долго живому не плыть –
даже мелкую ссадину разбередит, из царапины сделает язву,
чтобы, в раны влагая персты, лицензированный эскулап,
академик семи академий, профессор массажных наук
утешал нас по-русски, главою качая по-древнееврейски.

Как ни силишься властвовать над недостаточно твёрдым собой,
как ни тщишься держать в своих крепких руках это бренное тело,
если соль ударяет в лицо, нет возможности слезы унять,
что потоком печали идут из твоих поэтических глаз
и обычным потоком – из носа.

Ну, не то чтобы сопли, – один нескончаемый стих
всё течёт да течёт их подобием литературным.
Кто-то должен пролить на лице твое литр-другой
опреснённой воды, чтоб прервать рефлекторный
бесконечный поток излияний.

И когда тренированный ангел-спасатель к тебе низойдёт
и, плеснув эту воду живую в твои поражённые очи,
помавая веслом, как крылами, воротится в башню свою,
где под лавкой лежит у него пулемёт,
а на лавке – гора полотенец, которые он выдаёт
обитателям рая (по предъявлении карты), –

прочихавшись, возьми полотенце, утрись и ступай,
уезжай, улетай в свою серую осень из вечного лета.
И подальше, подальше от здешнего солнца и мёртвой воды, –
той, в которой нельзя утонуть, но легко раствориться бесследно.