Всюду знамена вьются,
Дожили мы, ребята —
Началась революция
По всему халифату.

Огромная часть планеты
К свету свободы рвется,
Жаль, не увидит этого
Лев Давидович Троцкий.

Люди в огромном количестве
Демонстрируют за свободу,
Но сквозь явления эмпирические
Просвечивают имманентные коды.

Глядя на необычную
Потных толп экзальтацию,
Видим за этим типичную
Сионистскую провокацию.

Горшки разбивают не боги,
А неоколониализм.
Одни скажут — конспирология,
Другие — структурализм.

У ЦРУ и Израиля
Есть и свои идеи,
В пломбированном лайнере
Привезли Барадея.

Как это могло случиться?
Хоть кричи караул.
Офицеров-героев и принцев
Хотят заменить на мулл.

Вот Муамар Каддафи
Прожил всю жизнь в палатке,
Теперь учиняет мафия
Против него беспорядки.

В бушующей интифаде
Буксуют мирные танки.
Все англичанка гадит,
А пуще американка.

Кто от супружеских клиторов
Оторвал угнетенные классы?
Кто посредством фейсбуков и твиттеров
Возбуждал трудящихся массы?

Мы — дети крестьян и рабочих,
Нам не надо ходить на их чат,
Мы видим знакомый почерк,
Мы знаем, чьи уши торчат.

Мы помним, как на Майдане
Они вырывали руль.
Им надо горящих зданий,
Им надо кричащих бурь.

В РФ не меньше коррупция
И тандем несменяемый,
Но от нас они не добьются,
Поскольку мы все про них знаем.

Пусть восстают непокорные
Североафриканцы,
Их все равно прокормят
Французы и американцы.

Вокруг нас снега да льдины,
Пустоши да овраги,
Недаром они — бедуины,
Ну а мы — бедолаги.

Трудно жить не на юге —
Климат здесь холоднее,
Поэтому наши ворюги.
Нам гораздо милее.

Вроде бы и не принцы,
Вроде и не герои,
Ну а все-таки, в принципе,
Что-то свое, родное.

Мы, русские, — люди кроткие —
Привыкли терпеть унижения.
Вот зря только против водки
Власть делает телодвижения.

(...«тоску» от бесконечной войны вообще – да еще и войны, явно катящейся для стороны Катаева в пропасть) находим у Катаева в стихотворении января 1920-го года, случайно уцелевшем в рукописи и разысканном десятки лет спустя Куняевым: 
 
«Не Христово небесное воинство, 
Возносящее трубы в бою, 
Я набеги пою бронепоезда, 
Стеньки Разина удаль пою. 
Что мне Англия, Польша и Франция! 
Пули, войте и, ветер, вей, 
Надоело мотаться по станциям 
В бронированной башне своей. 
Что мне белое, синее, алое, — 
Если ночью в несметных звездах 
Пламена полноты небывалые 
Голубеют в спиртовых снегах. 
Ни крестом, ни рубахой фланелевой 
Вам свободы моей не купить. 
Надоело деревни расстреливать 
И в упор водокачки громить. 
1920” 
 
«Белое, синее, алое» – это трехцветный национальный фраг, под которым воевали белые армии Юга (такие же трехцветные шевроны нашивались там на рукава; трехцветные щиты изображались на броневиках и бронепоездах, чтобы сразу отличить их от красных). Англия, Польша и Франция – возможная внешняя опора ВСЮР. 
 
Позднее Катаев примерно те же чувства выражал в стихотворении «Современник» – это он опубликовал в 22 году. 
 
Апрель дождем опился в дым, 
И в лоск влюблен любой. 
- Полжизни за стакан воды! 
- Полцарства за любовь! 
 
Что сад - то всадник. Взмылен конь, 
Но беглым блеском батарей 
Грохочет: "Первое, огонь!" - 
Из туч и из очей. 
 
Там юность кинулась в окоп, 
Плечом под щит, по колесу, 
Пока шрапнель гремела в лоб 
И сучья резала в лесу. 
 
И если письмами окрест 
Заваливало фронт зимой: 
- Полжизни за солдатский крест! 
- Полцарства за письмо! 
 
Во вшах, в осколках, в нищете, 
С простреленным бедром, 
Не со щитом, не на щите, - 
Я трижды возвращался в дом. 
 
И, трижды бредом лазарет 
Пугая, с койки рвался в бой: 
- Полжизни за вишневый цвет! 
- Полцарства за покой! 
 
И снова падали тела, 
И жизнь теряла вкус и слух, 
Опустошенная дотла 
Бризантным громом в пух. 
 
И в гром погромов, в перья, в темь, 
В дуэли бронепоездов: 
- Полжизни за Московский Кремль! 
- Полцарства за Ростов! 
 
И - ничего. И - никому. 
Пустыня. Холод. Вьюга. Тьма. 
Я знаю, сердца не уйму, 
Как с рельс, сойду с ума. 
 
Полжизни - раз, четыре, шесть... 
Полцарства - шесть - давал обет, - 
Ни царств, ни жизней - нет, не счесть, 
Ни царств, ни жизней нет... 
 
И только вьюги белый дым, 
И только льды в очах любой: 
- Полцарства за стакан воды! 
- Полжизни за любовь! 
 
1922» 
 
К стихотворению этому мы еще вернемся – оно точно выражает смену стратегии, предпринятую Катаевым зимой 1920-21 года. А пока отметим: «трижды возвращался в дом ни со щитом, ни на щите» – то есть трижды возвращался в дом живым («не на щите»), но не победоносным, а потерпевшим поражение («не со щитом») - то есть возвращался с уже проигранных войн! Что ж это за три раза? Один из них – «с простреленным бедром»; бедро Катаеву, как хорошо известно, прострелили летом 17 года в «керенском» наступлении на Румынском фронте. Да и без этого было бы ясно, что первое возвращение в дом с войны «не со щитом» – это возвращение с Первой мировой. 
А тогда второе и третье – это возвращения в Одессу в апреле 1919 и январе 1920, возвращения из двух проигранных белых кампаний; участие в обеих для Катаева строго зафиксировано бунинскими материалами. 
А раз так, то для возвращения из Красной Армии в Одессу летом 19 года места в этом перечне нет вовсе – оно было бы четвертым (третьим по счету из четырех возвращений)! 
Все. Историю о том, что Катаев успел послужить в РККА, можно с облегчением похоронить раз и навсегда, окончательно и бесповоротно; ни за страх, ни за совесть, ни для каких других причин в ряды красных он не замешивался. Он сам расписался в этом в собственных стихах – расписался, конечно, только для тех, кто знает о его участии в противобольшевистских кампаниях под Одессой весной 1919 и осенью-зимой 1919/ 1920 годов…

ГОВОРИТ ФОМА

Сегодня я ничему не верю:
Глазам—не верю.
Ушам —не верю.
Пощупаю—тогда, пожалуй, поверю,
Если на ощупь—все без обмана.

Мне вспоминаются хмурые немцы,
Печальные пленные 45-го года,
Стоявшие — руки по швам — на допросе.
Я спрашиваю—они отвечают.

— Вы верите Гитлеру? — Нет, не верю.
— Вы верите Герингу? — Нет, не верю,
— Вы верите Геббельсу?—О, пропаганда!
— А мне вы верите?—Минута молчанья.
— Господин комиссар, я вам не верю.
Все пропаганда. Весь мир—пропаганда.

Если бы я превратился в ребенка,
Снова учился в начальной школе,
И мне бы сказали такое:
Волга впадает в Каспийское море!
Я бы, конечно, поверил. Но прежде
Нашел бы эту самую Волгу,
Спустился бы вниз по течению к морю,
Умылся его водой мутноватой
И только тогда бы, пожалуй, поверил.

Лошади едят овес и сено!
Ложь! Зимой 33-го года
Я жил на тощей, как жердь, Украине.
Лошади ели сначала солому,
Потом — худые соломенные крыши,
Потом их гнали в Харьков на свалку.
Я лично видел своими глазами
Суровых, серьезных, почти что важных
Гнедых, караковых и буланых,
Молча, неспешно бродивших по свалке.
Они ходили, потом стояли,
А после падали и долго лежали,
Умирали лошади не сразу...
Лошади едят овес и сено!
Нет! Неверно! Ложь, пропаганда.
Все—пропаганда. Весь мир—пропаганда.

Со мною вот что происходит:
Ко мне мой старый друг не ходит,
И даже открывает рот,
И говорит наоборот!
А я катал его на лыжах,
Учил не отдавать Курил...
Он слов тогда не то что лишних –
Он вообще не говорил!
Он под ногами не мешался,
Любил смиренное житье, –
Как тени свойственно у Шварца,
Всегда он место знал свое.
Я главный пост доверил тени
В веселом нашем шапито,
Меж нами внятных разночтений
Не находил почти никто –
Допустим, я, руля державой
Небрежной левою рукой,
Часы ношу всегда на правой,
А он не помню на какой.
Но, в общем, мы ходили цугом,
Я был вполне доволен другом –
Пока в один прекрасный день
Он не решил, что он не тень.

Еще зимой, не ради спору,
Имея «Юкос» на уме,
Я внятно высказал, что вору
Сидеть положено в тюрьме –
А он с хихиканьем подспудным
Сказал, что я давлю на суд, мол,
И зарезвились в суете
Разнообразные не те.
Потом с усмешкою рисковой
Сказал я, пальцем погрозя,
Что, мол, на Ливию крестовый
Поход устраивать нельзя –
И услыхал от друга Димы:
«Твои слова недопустимы!»
Меня публично он уел.
Ты что же, Дима?! Ты неправ!

Зачем тебе со мною ссора?
Иль ты наслушался ИНСОРа?
Иль ты забыл, освоив власть,
Кому на плечи руки класть?
Ты мне невежливо ответил,
И в общем, судя по губе,
Ты неосознанно наметил
Второе царствие себе!
Иль соблазнил тебя Гонтмахер
Своей словесною пургой?
Тебе его послать бы в рифму,
Но ты не Быков, ты другой.
Тебя прельстили эти цацки,
Тебя опутывает лесть –
Но это так не по-пацански!
Ты помни, Дима, кто ты есть!
Какой резон в таких демаршах?
Запомни, Дима, – ты из младших,
Ваш долг – доверие к отцам!
Димон! Ты что как не пацан?!

А дальше вот что происходит:
Ко мне в волнении приходят
Силовики, сырьевики
И остальные земляки,
Визжат Сванидзе и Альбацы,
А я в ответ: спокойно, братцы.
Поверить в то, что это вождь,
Не согласится даже «Дождь».
Кому-кому, а нам известно,
Хоть пять корон себе надень:
Коль наша тень меняет место,
То мы отбрасываем тень.
И пусть порой он смотрит злобно
И даже пыжится, как царь, –
Тень ляжет так, как мне удобно,
И мы подружимся, как встарь.

Джон Мильтон. Ликид.
«В этой монодии сочинитель оплакивает ученого друга, несчастным образом утонувшего в плавании из Честера чрез Ирландское море в год 1б37- По сему случаю предсказывается конечное крушение развращенного клира, бывшего тогда в силе.
Вновь, о лавры, Вновь, о темные мирты И ты, неопалимый плющ, Я срываю плоды ваши, терпкие и горькие, И негнущимися пальцами
5 До срока отрясаю вашу листву. Едкая нужда,
Драгоценная мне скорбь
Не в пору гонит меня смять ваш расцвет:
Умер Ликид,
До полудня своего умер юный Ликид, Умер, не оставив подобных себе,
10 И как мне о нем не петь?
Он сам был певец, он высокий строил стих, Он не смеет уплыть на водном ложе своем, Не оплаканный певучею слезою.
15 Начните же, сестры,
Чей источник звенит от Юпитерова трона, Начните, скользните по гулким струнам! Мнимо-уклончиво, женски-отговорчиво Так да осенит удавшимся словом Нежная Муза
20 Урну, назначенную и мне!
Пусть оглянется он в своем пути
И овеет миром черный мой покров, Ибо вскормлены мы с ним на одном холме, И одно у нас было стадо, и ручей, и сень, и ключ;
25 С ним вдвоем, когда вышние пажити
Открывались разомкнутым векам солнца, Шли мы в поля и слышали вдвоем Знойный рог кружащего шмеля И свежею росою нагуливали стада
30 Подчас до поры, когда вечернюю звезду Взносил поворот убегающих небес, А в сверленом стволе Не молкли луговые напевы, И сатир шел в пляс, и двухкопытный фавн
35 На ликующий тянулся звук,
И старик Дамет любил наши песни.
Но все уже не так Тебя нет, тебя нет, И больше не будет никогда. О тебе пастухи, о тебе леса, о тебе
40 Опустелые пещеры, заросшие тимьяном и лозой, Плачут глухими отголосками. Ива и зеленый орешник Больше твоим
Не повеют нежным песням радостными листьями.
45 Как розе тля,
Как ягненку на пастбище язвящий клещ, Как мороз цветам в наряде их красы Той порой, когда белеет боярышник, — Такова, Ликид,
Пришлась пастухам твоя утрата.
50 Где вы были, нимфы, когда невнемлющая глубь
Обомкнула любимого Ликида? Не играли вы на той крутизне, Где покоятся былые барды и друиды, Ни на вздыбленных высях Моны,
55 Ни у Дэвы, плещущей вещей волной, — Но к чему мечта?
Разве были бы вы сильны помочь ему? Нет, — как Муза, как Орфеева мать, Не сильна была чародеющему сыну
60 В час вселенского плача природы,
Когда с черным ревом неистовый сонм Бросил вплавь окровавленный его лик Вниз по Гебру и к Лесбийскому берегу.
Зачем он неутомимо
65 Правил пастушью свою недолю,
Острый ум устремляя к нещедрым Музам, А не так, как все,
Под сенью резвился с Амариллидою Или с прядями кудрявой Неэры?
70 Слава,
Последняя слабость возвышенного ума, Шпорит ввысь благородный дух От услад к трудам,Но когда уже светлая награда впереди Ждет взорваться стремительным сиянием, —
75 Слепая Фурия постылым резаком Рассекает тонкую пряжу жизни. Но нет —
(Это Феб звучит в трепетном слухе моем) — Слава — цветок не для смертных почв-.
80 Не в мишуре идет она в мир, не в молве она стелется вширь, А живет в выси
В знаке ясных очей всерассудного Юпитера, И каков его последний обо всем приговор, Такова и слава ждет тебя в небесной мзде.
85 Верь, чтимая Аретуза,
И тихий Минций в венце певчих тростников: Это высочайшая прозвенела мне струна! Но дальше, моя свирель!
90 Вот морской трубач предстал во имя Нептуново Вопросить волны, вопросить преступные ветры: Что за невзгода
Нежному была погибелью пастуху? И каждый из крутокрылых, Дующих с каждого острия суши,
95 Ответил ему: «Не знаем!» Мудрый Гиппотад
Принес их ответ, что ни единый порыв Не вырвался из его узилища, Что тих был воздух, И скользящая Панопея С сестрами играла на кромке песка.
100 Это челн,
Роковой и вероломный,
В час затменья сколоченный, черными проклятьями снащенный, В бездну погрузил священное твое чело.
Следом медленной стопой притекает чтимый Кэм, Плащ его космат, из осоки его колпак,
105 Смутные образы на нем, а по краям
Выписана скорбь, как на том кровавом цветке; «Кто отнял, — воззывает он, — лучшую надежду мою?» И последним шел и пришел Галилейский кормчий,
110 Ключарь о двух мощных ключах
(Отворяет золотой, замыкает железный) — Он сотряс свои увенчанные кудри, Он сказал:
«Рад бы я сберечь тебе юного,
115 Видя тех, кто чрева ради вкрадывается в стадо, Кто рвется к пиру стригущих, Оттирая званых и достойных,
Чьи губы слепы,
120 Кто не знает ни держать пастуший посох, Ни иного, что довлеет верному пастырю! Что нужды им и до чего нужда им? Песни их, скудные и нарядные, Чуть скребутся сквозь кривые их свирели,
125 Овцы их, голодные, смотрят в небо, Пухнут от ветра и гнилого тумана, И зараза, выедая их, расходится вширь, А черный волк о скрытых когтях Походя пожирает их день за днем,
130 И двурукое оружие у двери
Готово разить, но никого не разит!»
Воротись, Алфей, Грозный глас, претивший тебе, умолк. Воротись, Сицилийская Муза: Воззови к долинам, и пусть они принесут
135 Цветы в стоцветных венчиках лепестков. Вы, низины, нежным полные шепотом Листьев, непутевых ветров, льющихся ручьев, Свежих, редко зримых смуглой звезде, — Бросьте сюда
Ваши очи, яркие, как финифть,
140 Из зеленой травы пьющие медовый дождь, Вешним цветом обагряющие землю: Торопливый первоцвет, умирающий забытым, Хохлатый лютик и бледный ясмин, Белую гвоздику и сияющую фьялку,
145 В черной ряби анютин глазок.
Душистую розу и нарядную жимолость, Томные буквицы с поникшей головой, Каждый цветик в своем пестром трауре. Пусть померкнет амарант,
150 Пусть наполнится слезами нарцисс, Устилая лавровое ложе Ликида, Пока тщетная наша мысль Меж неверных отдыхает догадок Где прах твой,
155 Дальними омываемый морями, гремящими в берега? У бурных ли Гебрид В обымающей волне Нисшел ты к глубинным чудам, Спишь ли, неподвластный слезным зовам,
160 Под древним сказочным Беллером,
Где мощный лик с хранимой им горы Взирает туда, где Наманка и Байонна? О архангел, оборотись и тронься! О дельфины, вынесите злополучного на свет!
165 Не плачьте, скорбные пастыри, не плачьте!
Он не умер, Ликид, наша горесть, Он скрылся под гладью вод
Как солнце скрывается в океане, Чтобы вскинуть вновь поникшую голову,
170 Просветлеть лучами и в новом золоте Запылать на челе заревых небес, — Так и Ликид
Доброй мощью Грядущего по волнам, Опустясь на дно, вознесся в ту высь, Где иные рощи, иные реки,
175 Где чистый нектар смоет ил с его кудрей, И невыразимо зазвучит ему брачная песнь Во блаженном царстве радости и любви. Там приветил его чтимый строй угодников,
180 Там певучие сонмы движутся во славе своей, И в очах навек высыхают слезы. Не плачьте же, пастыри, о Ликиде: Щедрая тебе мзда, Дух твой отныне Будет блюсти этот берег,
185 Осеняя странников опасных пучин.
Так пел неумелый пастух Дубам и ручьям
В час, когда рассвет шел ввысь в седых сандалиях. На тонких скважинах свирельных стволов Страстной думой ладил он дорийский лад

190 И вот солнце простерлось по холмам, И вот кануло в западные моря, И он встал, окинувшись в синий плащ: С новым утром к новым рощам и новым пажитям.

примеры двух исторических текстов поэта, а ныне прозаика, Владимира Корнилова:

ГУМИЛЕВ

Три недели мытарились:
Что ни ночь, то допрос...
И не врач, не нотариус,
Напоследок - матрос!..

Он вошел черным парусом,
Уведет в никуда...
Вон болтается маузер
Поперек живота.

Революция с гидрою
Расправляться велит.
То наука не хитрая,
Если в гидрах - пиит...

Ты пошел, вскинув голову,
Словно знал наперед:
Будет год - флотский "чоновец"
Горшей смертью помрет.

Гордый, самоуверенный
Охранитель основ,
Знал, какой современников
Скоро схватит озноб!...

... Вроде пулям не кланялись,
Но зато наобум
Распинались и каялись
На голгофах трибун.

И спивались, изверившись,
И рыдали взасос,
И стрелялись, и вешались,
А тебе - не пришлось!

Царскосельскому Киплингу
Пофартило сберечь
Офицерскую выправку
И надменную речь.

... Ни болезни, ни старости,
Ни измены себе
Не изведал...
                    И в августе
В 21-м
          к стене

Встал, холодной испарины
Не стирая с чела,
От позора избавленный
Петроградской ЧК.

                            1967

ЕКАТЕРИНИНСКИЙ КАНАЛ

На канале шлепнули царя.
Действо, супротивное природе.
Прежде прибивали втихаря,
А теперь - при всем честном народе.

На глазах у питерских зевак
В день воскресный по сигналу девки
Два бродяги - русский и поляк -
Кинули две бомбы-самоделки.

Сани набок... Кровью снег набух...
Пристяжная билась, как в припадке.
И кончался августейший внук
На канале имени прабабки.

Этот март державу доконал,
И, хотя народоволке бедной
И платок сигнальный, и канал -
Через месяц обернулись петлей,

Но уже Гоморра и Содом
Бунтом и испугом задышали
В Петербурге и на всем земном
Сплюснутом от перегрузок шаре.

И уже, чем дальше, тем скорей,
Всех и вся спуская за бесценок,
Президентов стали, как царей,
Истреблять в паккардах и у стенок.

В письма запечатывали смерть,
Лайнеры в Египет угоняли...

И пошла такая круговерть,
Как царя убили на канале...

                                1972

ЭЛГЭБЭТЭ

Над Пиреем повис небывалый глухой туман.
Всю-то ночь решает с десантом афинский штаб.
Генерал-лейтенант с генерал-майором крутит роман
(и прокинь: тут не то чтобы в  армию брали баб).

Генерал-лейтенант известен большой игрой,
проведенной в пользу родных не осин - маслин,
а генерал-майор возвратится кругом герой,
потому что таков он и есть, Гиппократов сын.

И войдет, улыбаясь, к старшому без стука он,
как в те дни, когда случалось им знатно пасть.
- Ну, привет тебе, - скажет, - генерал-лейтенант Солон!
Не надумал еще сдавать мне город и власть?

Гобеленами сумерек просыпаться в постели,
        долго кольцами дыма мечты бросать,
        покуда в ненужном теле
        истома заставит встать.

34.   Итти смотреть, где куклятся подкрашенные лица,
        Где кузнечики скрипок, пианино медь.
        Думать: "Что делать? Нюхать? Жениться?
        Или умереть?

Я ныне, в царствие антихристово,
        и годы собачей любви нег
        вперяю слова на ветра волчий вой,
        к Матери Божьей взываю: Машине.

И тебе мяукает рисьи,
        с головою в листьях осенних,
        мой любимый Иоанн Креститель
        отрок Сережа Есенин.

9.     Мать, ива мать,
        где твой сын махровый?
        Вижу у него на груди талисман –
        крест дубовый.

Всеми жизнями сжатыми
        с сладкой земли полыни –
        Кассандра гремела "Братья"
        в корявое верьте Имя"
                 – Никого теперь не жаль.

12.   Пулеметами с Метрополя
        Ты стучалась в каждые двери,
        но могуча забвенья воля,
        и вы как всегда ей не верили.

28.   Утопия какую не вымечтал Вильям Моррис
        вонзает в мозг насмешки кинжал –
        из крови новое красное море –
        – Никого теперь не жаль.

Жрать! Жрать!
        Хлеба! Зрелищ!
        Что же ты Боженька рад –
        кал и тот весь поели.

56.   И в просвещеннейшем учрежденьи – Поэтов Союзе,
        литературном ЧЕКА,
        вспорото пузо
        буфетчика.

57.   Звезд в зимнем небе рюмки
        с’едены как шеколад. Пока,
        позавчера товарищ Блюмкин
        стрелял в самого Бога.

И звучит и горюет их песня
        воскресенья чудесней:
        "Выйду я д-на улицу
        Д-на Венскую
        Стану кровушки я пить
        Д-антилиенскую.

82.   Вы кто в экзотике, наркотиках,
        и в Таро жизни искали смысл,
        и в вашей церкви как и в готтике,
        одну и ту ж читали мысль.

8.   Быть может Я, пророчущий не знаю
        что это счастье, что это мир,
        но вспыхивает неугомонным лаем:
        есть только Воля,
        только Мы.

                                          1919 – 1920