ПЕСТЕЛЬ, ПОЭТ И АННА
Там Анна пела с самого утра
И что-то шила или вышивала.
И песня, долетая со двора,
Ему невольно сердце волновала.

А Пестель думал: "Ах, как он рассеян!
Как на иголках! Мог бы хоть присесть!
Но, впрочем, что-то есть в нем, что-то есть.
И молод. И не станет фарисеем".
Он думал: "И, конечно, расцветет
Его талант, при должном направленье,
Когда себе Россия обретет
Свободу и достойное правленье".
- Позвольте мне чубук, я закурю.
- Пожалуйте огня.
- Благодарю.

А Пушкин думал: "Он весьма умен
И крепок духом. Видно, метит в Бруты.
Но времена для брутов слишком круты.
И не из брутов ли Наполеон?"

Шел разговор о равенстве сословий.
- Как всех равнять? Народы так бедны,-
Заметил Пушкин,- что и в наши дни
Для равенства достойных нет условий.
И потому дворянства назначенье -
Хранить народа честь и просвещенье.
- О, да,- ответил Пестель,- если трон
Находится в стране в руках деспота,
Тогда дворянства первая забота
Сменить основы власти и закон.
- Увы,- ответил Пушкин,- тех основ
Не пожалеет разве Пугачев...
- Мужицкий бунт бессмыслен...-
                           За окном
Не умолкая распевала Анна.
И пахнул двор соседа-молдавана
Бараньей шкурой, хлевом и вином.
День наполнялся нежной синевой,
Как ведра из бездонного колодца.
И голос был высок: вот-вот сорвется.
А Пушкин думал: "Анна! Боже мой!"

- Но, не борясь, мы потакаем злу,-
Заметил Пестель,- бережем тиранство.
- Ах, русское тиранство-дилетантство,
Я бы учил тиранов ремеслу,-
Ответил Пушкин.
          "Что за резвый ум,-
Подумал Пестель,- столько наблюдений
И мало основательных идей".
- Но тупость рабства сокрушает гений!
- На гения отыщется злодей,-
Ответил Пушкин.
          Впрочем, разговор
Был славный. Говорили о Ликурге,
И о Солоне, и о Петербурге,
И что Россия рвется на простор.
Об Азии, Кавказе и о Данте,
И о движенье князя Ипсиланти.

Заговорили о любви.
                 - Она,-
Заметил Пушкин,- с вашей точки зренья
Полезна лишь для граждан умноженья
И, значит, тоже в рамки введена.-
Тут Пестель улыбнулся.
                 - Я душой
Матерьялист, но протестует разум.-
С улыбкой он казался светлоглазым.
И Пушкин вдруг подумал: "В этом соль!"

Они простились. Пестель уходил
По улице разъезженной и грязной,
И Александр, разнеженный и праздный,
Рассеянно в окно за ним следил.
Шел русский Брут. Глядел вослед ему
Российский гений с грустью без причины.

Деревья, как зеленые кувшины,
Хранили утра хлад и синеву.
Он эту фразу записал в дневник -
О разуме и сердце. Лоб наморщив,
Сказал себе: "Он тоже заговорщик.
И некуда податься, кроме них".

В соседний двор вползла каруца цугом,
Залаял пес. На воздухе упругом
Качались ветки, полные листвой.
Стоял апрель. И жизнь была желанна.
Он вновь услышал - распевает Анна.
И задохнулся:
"Анна! Боже мой!"

ВЫЕЗД

     Помню -- папа еще молодой.
     Помню выезд, какие-то сборы.
     И извозчик -- лихой, завитой.
     Конь, пролетка, и кнут, и рессоры.

     А в Москве -- допотопный трамвай,
     Где прицепом старинная конка.
     А над Екатерининским -- грай.
     Все впечаталось в память ребенка.

     Помню -- мама еще молода,
     Улыбается нашим соседям.
     И куда-то мы едем. Куда?
     Ах, куда-то, зачем-то мы едем!

     А Москва высока и светла.
     Суматоха Охотного ряда.
     А потом -- купола, купола.
     И мы едем, все едем куда-то.

     Звонко цокает кованый конь
     О булыжник в каком-то проезде.
     Куполов угасает огонь,
     Зажигаются свечи созвездий.

     Папа молод. И мать молода.
     Конь горяч. И пролетка крылата.
     И мы едем, незнамо куда,--
     Все мы едем и едем куда-то.

2012
Я сочинил седьмое стихотворение из этого цикла, на чем он благополучно и завершился.
Вывешиваю его целиком
Бахыт
 
Мальчику двадцать. Выбрит, пострижен. 
На коленях салфетка. Лицо слегка
одутловато. Глаза с монгольским разрезом, 
но голубые. Мужественная рука 
с чуть опухшими пальцами робко к масленке 
тянется. «Васенька, лучше съесть
яблочко, - улыбается мать. - Знаете, о ребенке
(обращаясь к гостю) – скажу, как есть - 
мы заботимся больше, чем другие
родители. Постоянно тревожимся. Он так болел
в детстве. Не пневмония, так аллергия, 
корь, свинка – все с осложнениями. Зато пел
 
Так душевно!» Гость – это я. Вася, забыв про масло, 
оживляется, улыбается до ушей. 
«Раньше я жил скучно, - а теперь ясно. . 
Я люблю Пушкина, про белок и про мышей. 
А кем вы работаете?» «Поэтом». Озадаченный Вася - 
Переспрашивает: «Поэтому? Но почему? 
Все спутал, простите. У нас в десятом классе 
тоже имелся поэт, про Герасима и Муму.» 
 
«А ты тоже работаешь?» - осведомляюсь. В круге 
света под абажуром скатерть еще белей. 
«Еще бы! Осуществляю клининговые услуги 
в Доверительном банке. Шестнадцать тысяч рублей!» 
Он срывается в спальню, приходит в синем 
комбинезоне х/б без единого пятнышка. «Вот!» 
Беззащитная мать закусывает губу, печалясь о беззащитном сыне – 
Бог его знает, сколько он проживет, 
 
дети с этим синдромом, как правило, умирают рано. 
А Вася .поймав ее мысли, смеется: «Не бойся! Как
минимум пятьдесят! А и умру – это вовсе не страшно, мама, 
потому что мы станем добрые ангелы в облаках».

Кошка

                          Мой дом для вас всегда открыт!
                          Здесь у меня столовая.
                          Вся мебель в ней дубовая.
                          Вот это стул -
                          На нем сидят.
                          Вот это стол -
                          За ним едят.

                                   Свинья

                          Вот это стол -
                          На нем сидят!..

                                    Коза

                          Вот это стул -
                          Его едят!..

                                   Кошка

                          Вы ошибаетесь, друзья,
                          Совсем не то сказала я.
                          Зачем вам стулья наши есть?
                          На них вы можете присесть.
                          Хоть мебель несъедобна,
                          Сидеть на ней удобно.

Несколько раз мой друг заводил со мной разговор о Ду Фу, поскольку прослушал какаю-то передачу о нем по радио. Я же Ду Фу люблю с юности и до сих пор у меня сохранился сборник его стихов, изданный в 1955 году, как и многие другие сборники китайцев и японцев, издававшихся обильно в то время. Я купил этот сборник еще в школе на сэкономленные 25 копеек в букинистическом магазине. На завтрак мне, по-моему, давали 10 коп. Судьба Ду Фу, как и всех поэтов всех времен и народов, печальна. Не буду писать обо всей его жизни, был он и чиновником, и пленником у чужестранных завоевателей, и нищим странником. Великий Ли Бо (701-762) был его  другом, они провели больше года в совместных возлияниях, свидетельством тому стихи, посвященные друг другу. Семья Ду Фу нищенствовала и странствовала вместе с ним, оседая в одном, то в другом месте, пока, пока в силу каких-то неизвестных нам обстоятельств, он не остался совсем один. Последние годы больной и нищий поэт провел на юге, поскольку центральную часть Китая раздирали междоусобные войны и набеги туфаней. Жилья у нищего поэта не было, поэтому жил он в джонке. Он был болен туберкулезом и малярией, страдал от ревматизма. В старости он лишился слуха, отнялась правая рука, частично парализовало ноги, одиночество было его уделом, как и у всех великих поэтов. Кто-то, вероятно, кормил одинокого поэта, это несомненно, приносил ему вино. Добрая безымянная душа всегда найдется. По легенде пьяный поэт уплыл на джонке и не вернулся. Приведу лишь одной стихотворение, которое люблю с юности. О варварах, которые пришли и разорили его страну, а его самого угнали в рабство.

                                         Оплакиваю поражение
                                               при Чэньтао
Пошли герои
Снежною зимою
На подвиг,
Оказавшийся напрасным.

И стала кровь их
В озере – водою,
И озеро Чэньтао
Стало красным.

В далеком небе
Дымка голубая,
Уже давно
Утихло поле боя,

Но сорок тысяч
Воинов Китая
Погибли здесь,
Пожертвовав собою.

И варвары
Ушли уже отсюда,
Блестящим снегом
Стрелы омывая,
   
Шатаясь
От запоя и от блуда
И варварские песни
Распевая.

И горестные
Жители столицы,
На север оборачиваясь,
Плачут:

Они готовы
День и ночь молиться,
Чтобы был
Поход правительственный начат.

756 г.
Перевод  Александра Гитовича.

Да, мы горожане. Мы сдохнем под грохот трамвая,
Но мы еще живы. Налей, старикашка, полней!
Мы пьем и смеемся, недобрые тайны скрывая, -
у каждого – тайна, и надо не думать о ней.

Есть время: пустеют ночные кино и театры.
Спят воры и нищие. Спят в сумасшедших домах.
И только в квартирах, где сходят с ума психиатры,
Горит еще свет – потому что им страшно впотьмах.

Уж эти-то знают про многие тайны на свете.
Когда до того беззащитен и слаб человек,
Что рушится все – и мужчины рыдают как дети.
Не бойся, такими ты их не увидишь вовек.

Они горожане. И если бывает им больно –
Ты днем не заметишь. Попробуй взгляни, оглянись:
Ведь это же дети, болельщики матчей футбольных,
Любители гонок, поклонники киноактрис.

Такие мы все – от салона и до жывопырки.
Ты с нами, дружок, мы в обиду тебя не дадим.
Бордели и тюрьмы, пивные, и церкви, и цирки –
Все создали мы, чтобы ты не остался один.

Ты с нами – так пей, чтоб наутро башка загудела.
Париж, как планета, летит по орбите вперед.
Когда мы одни – это наше семейное дело.
Других не касается. С нами оно и умрет.

Ярослав Смеляков

Любка

Посредине лета
высыхают губы.
Отойдем в сторонку,
сядем на диван.
Вспомним, погорюем,
сядем, моя Люба,
Сядем посмеемся,
Любка Фейгельман!

Гражданин Вертинский
вертится. Спокойно
девочки танцуют
английский фокстрот.
Я не понимаю,
что это такое,
как это такое
за сердце берет?

Я хочу смеяться
над его искусством,
я могу заплакать
над его тоской.
Ты мне не расскажешь,
отчего нам грустно,
почему нам, Любка,
весело с тобой?

Только мне обидно
за своих поэтов.
Я своих поэтов
знаю наизусть.
Как же это вышло,
что июньским летом
слушают ребята
импортную грусть?

Вспомним, дорогая,
осень или зиму,
синие вагоны,
ветер в сентябре,
как мы целовались,
проезжая мимо,
что мы говорили
на твоем дворе.

Затоскуем, вспомним
пушкинские травы,
дачную платформу,
пятизвездный лед,
как мы целовались
у твоей заставы,
рядом с телеграфом
около ворот.

Как я от райкома
ехал к лесорубам.
И на третьей полке,
занавесив свет:
"Здравствуй, моя Любка",
"До свиданья, Люба!"-
подпевал ночами
пасмурный сосед.

И в кафе на Трубной
золотые трубы,-
только мы входили,-
обращались к нам:
"Здравствуйте,
пожалуйста,
заходите, Люба!
Оставайтесь с нами,
Любка Фейгельман!"

Или ты забыла
кресло бельэтажа,
оперу "Русалка",
пьесу "Ревизор",
гладкие дорожки
сада "Эрмитажа",
долгий несерьезный
тихий разговор?

Ночи до рассвета,
до моих трамваев?
Что это случилось?
Как это поймешь?
Почему сегодня
ты стоишь другая?
Почему с другими
ходишь и поешь?

Мне передавали,
что ты загуляла -
лаковые туфли,
брошка, перманент.
Что с тобой гуляет
розовый, бывалый,
двадцатитрехлетний
транспортный студент.

Я еще не видел,
чтоб ты так ходила -
в кенгуровой шляпе,
в кофте голубой.
Чтоб ты провалилась,
если всё забыла,
если ты смеешься
нынче надо мной!

Вспомни, как с тобою
выбрали обои,
меховую шубу,
кожаный диван.
До свиданья, Люба!
До свиданья, что ли?
Всё ты потопила,
Любка Фейгельман.

Я уеду лучше,
поступлю учиться,
выправлю костюмы,
буду кофий пить.
На другой девчонке
я могу жениться,
только ту девчонку
так мне не любить.

Только с той девчонкой
я не буду прежним.
Отошли вагоны,
отцвела трава.
Что ж ты обманула
все мои надежды,
что ж ты осмеяла
лучшие слова?

Стираная юбка,
глаженая юбка,
шелковая юбка
нас ввела в обман.

До свиданья, Любка,
до свиданья, Любка!
Слышишь?
До свиданья,
Любка Фейгельман!

1934