ОМАР ХАЙАМ

Истинное служение заключается в том, чтобы не желать рая и не бояться ада.
(Рабийа аль-Адавийа)

Четверостишия Омара, сына Ибрахима Палаточника, переведены почти на все языки мира. Он был школьным товарищем великого Ассасина и другом великого везиря Низами, придворного и эпикурейца, но в жизни Хайама никогда не было тех приключений, которые выпали на его долю в переводах его стихов. Стало уже банальностью говорить о том, что "Рубайат" в переводе Фитцджеральда является образцом творчества самого Фитцджеральда, а не Хайама, но и это можно считать поверхностной оценкой, т. к. стихами Хайама говорит не столько сам поэт, сколько целая школа суфийской философии. Необходимо знать не только то, что Хайам говорил в действительности, но и то, что он хотел этим выразить.

Особый интерес представляет тот факт, что Фитцджеральд, соединив вместе идеи нескольких суфийских поэтов и публично приписав их Хайаму, сам того не сознавая, поддержал суфийское влияние на английскую литературу.

Начнем с переводов Фитцджеральда. В 55 четверостишии он заставляет автора выступить против суфиев:

"Лоза потрясла Душу,
если же она и Сущность мою задеть сможет -
пусть суфий поиздевается;
из Металла Сущности моей
можно сделать Ключ, который откроет дверь,
без которой плачет он".

Это должно означать (если это вообще хоть что-нибудь означает), что Хайам выступил против суфиев, и что суфий может чего-то достичь не собственными методами, а методами Хайама.

Обычный читатель этого стихотворения сразу же подумает, что Хайам едва ли мог быть суфием.

Суфий верят, что в каждом человеке скрыт некий элемент, который можно активизировать с помощью любви и который может помочь человеку достичь истинной реальности, называемой мистическим значением.

Попробуем рассмотреть персидский текст 55 четверостишия и разобраться, действительно ли там суфий над кем-нибудь издеваются. Вот как следовало бы передать смысл оригинала:

"Когда первопричина дала мне жизнь,
Я получил первый урок любви.
Тогда из одной части моего сердца сделали
Ключ к Сокровищнице Жемчужин мистического смысла".

В этом стихотворении нет ни суфиев, ни дверей, ни рыданий, ни издевательств, ни лозы, ни души, а все слова, использованные здесь Хайамом, являются суфийскими техническими терминами. Считалось, что поэзия Хайама не пользовалась особым уважением на родине поэта до. тех пор, пока переводы Фитцджеральда не создали ему славы на Западе, но это нельзя назвать вполне справедливым. Верно, что Хайам не пользовался таким всеобщим почтением, как Саади, Хафиз, Руми и другие суфийские поэты, но предназначение сборника стихов, связанное с именем Хайама, едва ли многим отличалось от функции произведений других поэтов. Очень сомнительно, что кто-нибудь потрудился узнать, что думают о нем сами суфий. Впрочем, мало кто из них согласился бы обсуждать этот вопрос с посторонними.

Для того, чтобы установить, какие именно четверостишия из существующих многочисленных сборников можно считать подлинными, было затрачено много усилий. Точка зрения суфиев по этому вопросу состоит в том, что, поскольку Хайам был самостоятельным учителем, а не учителем какой-нибудь школы мистиков, и шел особым путем, этот вопрос не имеет никакого значения. Исследователи проявляли большой интерес к возможному влиянию на Хайама слепого поэта Абуль-'Али аль-Маари. Считают, что стихи его книги "Лузум", написанной за поколение до Хайама, очень напоминают собой поэзию последнего.

Суфий сказал бы на это, что Маари писал как Хайам, а не Хайам как Маари, потому что оба они выступали с позиций одной и той же школы. Вероятно, Хайам копировал Маари так же, как копируют друг друга два плывущих рядом пловца, обучавшихся вместе или раздельно у одного и того же учителя.

Это безвыходное положение возникло потому, что одна группа (литераторы) рассматривает только один аспект работы, а другая (мистики) - определенную цель или влияние в рамках определенного контекста.

Хайам - это суфийский голос, а для суфиев этот голос находится вне времени, в области поэзии его не так легко подогнать под теории, годные только для тех или иных эпох. Можно согласиться с тем, что в Персии Хайама вновь открыли для себя благодаря переводам, но эту мысль следовало бы сформулировать следующим образом: "До сравнительно недавнего времени в Персии люди, не знакомые с суфизмом, мало что знали о Хайаме, но благодаря усилиям западных ученых, его труды стали там широко известны не только суфиям".

Проф. Ковелл, который познакомил Фитцджеральда со стихами Хайама и обучил его персидскому языку, увидел в трудах поэта суфийское содержание, благодаря беседам с индийскими учеными, знавшими персидский язык. Некоторые более поздние исследователи пришли к заключению, что эти люди обманывали профессора. Другие западные специалисты не находят в его стихах ничего суфийского. Преподаватель арабского языка (Хайам писал на персидском) преподобный доктор Т. X. Вейр написал книгу о Хайаме, в которой высказывается по этому вопросу совсем недвусмысленно. В своей книге "Поэт Омар Хайам" он говорит: "Достаточно прочитать дюжину строчек из Хайама, чтобы понять, что в его стихах не больше мистического, чем в стихах Бернса". Однако он не пишет, какой мистицизм он имеет в виду и что он вообще понимает под мистицизмом.

Фитцджеральд сам не имел определенного мнения о Хайаме. Иногда ему казалось, что Хайам был суфием, иногда - нет, но сам Фитцджеральд воспринял многие суфийские идеи. Тщательный анализ Херон-Аллана показал, что многое из того, что приписывают самому Фитцджеральду, на самом деле принадлежит другим персидским поэтам. Эти авторы еще со времен Чосера оказывали большое влияние на английских писателей. Здесь имеются в виду такие суфийские поэты, как Аттар, Хафиз, Саади и Джами.

Возможно сознательно, но не исключено, что чисто случайно, Фитцджеральд проникся суфийскими идеями, содержащимися в известных персидских произведениях. Эти идеи зрели в его уме, а затем, смешавшись с идеями Хайама, приняли форму "Рубайат" на английском языке. Если бы Фитцджеральд знал об особой технике обучения, использованной Хайамом, суть которой состояла в том, чтобы следовать определенному направлению мысли с целью показа ее ограниченности, его творчество могло бы оказать еще более сильное воздействие.

В своем переводе Фитцджеральд также упустил из виду, что Хайам особо выделял суфийское состояние понимания, наступающее после "опьянения". Эта мысль выражена, например, в таком четверостишии:

"Я не могу жить без вина,
без чаши процеженного вина.
Даже тело не слушается меня
Я превращаюсь в раба, когда Саки говорит:
"Выпей еще чашу, а я не могу сделать этого".

Это ясное упоминание о состоянии, достигаемом под руководством суфийского учителя, когда экстатическое переживание превращается в реальное восприятие скрытого измерения, стоящего выше метафорического опьянения.

До сих пор никто еще не смог перевести Хайама на английский язык лучше Фицджеральда, ибо для того, чтобы передать суфийские идеи применительно к данному времени, необходимо ощутить определенную гармоничность между этими идеями и требованиями времени.

Нельзя сказать, что каждый мог чувствовать это по отношению к произведениям Хайама, которые увлекли Суинберна, Мередита и миллионы других людей, ищущих пути мышления вне тех рамок, которыми они были скованы. Однако другие почувствовали в этом некую угрозу привычному положению вещей. Известный д-р богословия Хасти, например, не пытался понять глубину Хайама.

В переводах Фитцджеральда он увидел "грубейшие попытки острить и поверхностные размышления, кричащие и убогие песенки". Сам Фитцджеральд "покрыл Хайама новыми заплатами", что вызвало возбуждение среди "жалких, занимающихся самообманом и просто нездоровых фанатиков его культа". Сам "культ" был "в буквальном смысле дикостью и обманом, безрассудством и ложным идолопоклонством".

А может быть, сей почтенный джентльмен почувствовал, что его ценности поставлены под угрозу тем, кто, в конце концов, был всего лишь "пьяницей, трусливым бездельником, банкротом и недальновидным бахвалом?

Вполне возможно, что на Востоке Хайама понимали не больше, чем на Западе. Тот факт, что очень многие мусульманские студенты в Индии, знавшие английский язык, пришли в восторг от Хайама в переводах Фитцджеральда, заставил, по крайней мере, одного из ортодоксальных мусульманских богословов забеспокоиться. В известном памфлете "Толкование .Хайама" (Молви Хакзаде, Лахор, 1929) он использовал все средства, чтобы доказать правильность своих взглядов по этому вопросу. Прежде всего он небезосновательно утверждает, что Фитцджеральд знал персидский язык недостаточно свободно. Затем он доказывает, что Ковелл знал его не лучше Фитцджеральда: "Оба они писали плохо, как маленькие дети" (люди, желающие читать Хайама, прежде всего должны изучить персидский язык, а не английский, но прежде чем переходить в Хайаму и вообще заниматься такими сложными проблемами, как суфизм, им необходимо достаточно хорошо знать ислам). В конце концов Хайам - это общее название одного из методов суфийского учения, которое может ввести в заблуждение, если подходить к нему поверхностно, не принимая во внимание книги и не находясь под руководством учителя.

Хайам завоевал необычайную популярность в Англии. Его поклонники создавали клубы, сажали розы из Нишапура на могиле Фитцджеральда, пытались подражать ему в своих стихах. Культ поэта все разрастался, хотя было хорошо известно, что старейшая рукопись стихов Хайама, дошедшая до наших дней, была написана через 350 лет после его смерти. Ситуация была бы подобной, если бы мы должны были основывать свои суждения о св. Иоанне-Крестителе на документах, написанных только вчера, и еще на некоторых незначительных данных.

Суфии считают, что поэзия Хайама обладает многими функциями. Можно наслаждаться поверхностным содержанием его стихов, можно повторять их в определенных условиях с целью достижения особого совершенствования сознания, их можно и "расшифровывать" для получения материалов, используемых в процессе суфийского обучения.

Его поэзия является частью суфийского наследия, она многозначна, и понимание ее само по себе уже является частью суфийской специализации.

Известно, что в процессе обучения четверостишия Хайама использовал глава суфиев Гиндукуша, великий учитель XIX века Хан Джан Фитан Хан. Его ученик пишет:
"К Хану пришли три новичка. Он принял их, приказал заняться изучением Хайама, а потом рассказать ему о результатах. Через неделю, в следующий приемный день они рассказали ему о своих впечатлениях. Первый сказал, что стихи заставили его думать, причем думать по-новому. Второй сказал, что считает Хайама еретиком. Третий почувствовал, что в стихах Хайама скрыта какая-то глубокая тайна, которую он надеется когда-нибудь постичь.

Первый был принят в ученики, второго отослали к другому учителю, а третьему было приказано изучать Хайама еще неделю. Один из учеников спросил Хана, является ли это методом оценки потенциальных возможностей будущих суфиев. Учитель сказал: "Мы и так уже кое-что знаем о них благодаря интуиции, но то, что ты считаешь только испытанием, является и испытанием, и частью их подготовки. Более того, это помогает также подготовке наблюдателей, это суфизм, а он состоит из изучения, чувства и взаимодействия людей и мышления".

Как-то раз в моем присутствии один из восторженных почитателей Хайама из Германии прочитал суфийскому учителю сложное и пространное исследование творчества поэта и его источников. Начав с заявления о том, что фон Хаммер открыл Хайама почти на 40 лет раньше Ковелла и Фитцджеральда, он кончил тем, что с большим удовольствием отметил, что "Рубайат" отражают чуть ли не все виды философских теорий. Мудрец слушал его, сохраняя полнейшее молчание, а потом рассказал следующую историю:
"К одному суфийскому учителю пришел ученый и спросил его о семи греческих философах, бежавших в Персию от тирании Юстиниана, который закрыл их философские школы. Суфий сказал:

"Они были суфиями".

Обрадованный ученый отправился восвояси и написал трактат о греческих источниках суфийской мысли.

В другой раз этот ученый встретил странствующего дервиша, который сказал: "Мастер Халими и великий Руми ссылаются на Иисуса как на суфийского учителя".

"Наверное, он имеет в виду, что греческое знание повлияло на христиан и на суфиев", - подумал ученый, и эта мысль также нашла отражение в его трактате.

Через некоторое время в родном городе нашего ученого остановился новый учитель, совершавший паломничество. Встретившись с ним, учитель сказал: "К числу суфиев относятся и еретики, и тысячи тех, кто и сам не знает об этом".

Мой друг суфий пристально посмотрел на схоласта из Германии: "Вино состоит из воды, сахара, фруктов и цвета. Вы можете смешать эти компоненты, но вина у вас не получится".

Мы сидим в комнате. Предположим, что кто-нибудь скажет: "У китайцев тоже есть комнаты, значит все комнаты скопированы с китайских. Здесь есть ковер. Это говорит о монгольском влиянии. Только что вошел слуга, а это, несомненно, римский обычай. А может быть, древнеегипетский? Через окно я вижу птицу. Исследования позволяют нам сказать почти с уверенностью, что в Древнем Египте тоже видели птиц через окна. Поистине, эта комната представляет собой удивительный сплав унаследованных обычаев!" Что бы вы подумали о таком человеке?"

Один из крупнейших английских авторитетов в области персидской литературы, автор классической "Литературной истории Персии" проф. Броун считал, что Хайам придерживался теории переселения и даже приводил традиционный рассказ, который должен был служить доказательством того, что он верил в перевоплощения:

"Однажды Хайам с группой своих учеников шел мимо старого медресе в Нишапуре. В ворота медресе вошло несколько ослов, нагруженных кирпичами для ремонта здания. Один из них заупрямился, отказываясь пройти через ворота. Увидев эту сцену, Хайам улыбнулся и направился к этому ослу, произнося экспромтом стихи:

"О, тот, кто ушел и вернулся,
Имя твое затерялось среди других имен.
Твои ногти стали теперь копытами,
А борода превратилась в хвост
и висит с другой стороны".

После этого осел с готовностью вошел в ворота. Недоумевающие ученики спросили своего учителя: "О, мудрец, что это значит?"

Хайам ответил: "Дух осла раньше жил в теле учителя этого медресе. Он не хотел входить в медресе в таком виде. После того, как его узнал другой учитель, он согласился войти туда".

Однако Хайам, в отличие от того, что думают об этом поверхностные исследователи, не говорил о возможности возрождения человека в новой форме. Он также не пытался использовать этот случай для критики современного ему бессильного схоластицизма и не хотел показать этим, что его стихи могут воздействовать даже на ослов.

Что же тогда делал Хайам, если он не рисовался перед своими учениками, не шутил, не делал ничего таинственного и неизвестного для непросвещенного наблюдателя, не доказывал теорию перевоплощения и не слагал таинственных стихов?

Он делал то, что делают все суфийские учителя - оказывал сложное воздействие на своих учеников для их пользы, создавая для них условия для вступления в контакт со своим учителем. С помощью многогранного переживания. Это одна из форм явного общения, знакомого только тем, кто проходил обучение в суфийской школе. В тот момент, когда пытливый ум попытается разделить этот процесс на составные части, чтобы увидеть какое-то единичное или даже двойственное его значение, суть его ускользнет.

С помощью этого метода ученик постигает веши, которые иначе постичь невозможно. Попробуйте описать их - и даже самый горячий искатель, в лучшем случае, назовет их непонятными, если подойдет к ним без должной осторожности, пытаясь определить их особый характер.

Если расшифровать имя, которое поэт выбрал для себя - Омар Хайам, мы получим слово "Гаки" (Расточитель добра). Так называли людей, которые совершенно не заботились о вещах этого мира, если сосредоточение внимания на них мешало совершенствовать восприятие другого измерения.

Для того, чтобы посрамить позднейших самозванных критиков и толкователей Хайама, можно смело привести слова одного из самых популярных его четверостиший, направленных против механически мыслящих людей, независимо от того, эмоциональны они или более склонны к интеллектуализму:
"О, невежды, Путь и не там и не здесь!"

Тропарь Кукуеву

Избранному небом от крестьянского звания
В созиждители газопроводного деяния
Похвальное ти приносим пение
Положившему себя в пример дерзновения
В беды ввергающего и от Истины отвращающего.

Радуйся, блаженне Кукуев,
Претерпевший,
И в час оправдания из праха и скверны восставший
К сиянию новому, неподсудному,
В наши неподсудные дни.

Подвигом стяжания подвязался еси,
Странен, и дивен явился на земли,
Тайным огнем жгом,
Понеже страстей плотских корыстию обуян,

Испепелен бысть тайным огнем,
Но восста, ако птица Феникс,
И воспари, презрев суды земная
И взыскания небесного не страшася.

2. Пора в путь-дорогу

В 12 часов дня 1994 года, когда времена смешались и счет шел у кого на минуты, у кого на года, в монументальном здании института геологии, что всей своей зыбкой громадой возвышается в конце Среднего проспекта на Васильевском острове, в комнате, где последние годы теснился некогда многолюдный отдел Северо-Западной геологической зоны, Анатолия Порфирьевича Пушешникова позвали к телефону, единственному, оставшемуся на весь отдел.

Добродушный баритон незнакомца, прежде чем представиться, прогудел, дескать, его имя-отчество ничего не скажут Анатолию Порфирьевичу, а тем более фамилия Касаев, чем обозначил свою склонность к самоиронии. Тут же было сказано, что фамилия Пушешников в геологии почтенна и известна и хорошо было бы встретиться, поскольку фирме, которую представляет баритон, нужна консультация такого уникального знатока недр Заполярья, каким является доктор Пушешников.

“Хорошо, — сказал польщенный Анатолий Порфирьевич. Он даже не стал поправлять неведомого собеседника, отложив уточнение до встречи, поскольку докторскую он в свое время так и не защитил, а по нынешним временам к тому не было уже и стимула. — Когда вы сможете подойти? Я закажу пропуск. У нас в здании теперь столько фирм, что не вдруг и попадешь… Вы знаете, где наш институт располагается?”

“Дело к обеду, может быть, я могу вас пригласить, здесь недалеко от вас, на
16-й линии, очень приличный ресторанчик “Марсель”.

“Знаю я этот “Марсель”. Там районное Общество слепых было, потом писчебумажный магазин, потом меховой магазин, потом салон…”

“Вот и отлично, — баритон не дослушал историю геологических напластований под рестораном “Марсель”, — если вы не возражаете, я вас прямо у входа и встречу”.

Повесив трубку, Анатолий Порфирьевич тут же упрекнул себя за то, что уж очень быстро откликнулся на неясное в общем-то предложение. Впрочем, если бы он не упрекнул себя за это, то нашел бы какой-нибудь другой повод для упрека, поскольку принадлежал к того покроя людям, которым все время кажется, что все у них не так. С другой стороны, отдел крайне нуждался в заказах, ни от какой работы, обещавшей даже малый прибыток, уклоняться не приходилось, и потому, отнеся свое поспешное согласие как бы на счет общего блага, он успокоился.

Нашел статью Новикова для газеты "Коммерсант" (№195 от 13. 11. 1997 г.)
под названием "Цветы козла". Странно, но спустя 14 лет она читается свежо.

______________________________________________________________

Патриархом этого дела следует, пожалуй, считать Никиту Михалкова — он первый сообразил, что рецепты приготовления консервов a la russe для европейского пользования могут и должны быть иными, нежели для туземцев. Упаковки должны быть получше, а вот то, что внутри,— это как сказать. "Очи черные" в СССР ну никак не канали, в то время как мягкосердечные и корректные чужестранцы глотали это визуальное пойло, почти не морщась. Собственно, новаторство в том и состояло, чтобы начать гнать "туда" неприемлемую "здесь" клюкву — предшествующие советские культуртрегеры, наподобие ансамбля Моисеева или Большого балета, предлагали обоим мирам более или менее одинаковые продукты.

С открытием границ довольно много народу принялось кормиться экспортированием самих себя. Особенно успевали живописцы, ну и литераторы делали что могли. Заметим, что начало процессу положил не кто иной, как последний генсек,— чем дурнее выглядели его начинания в глазах соотечественников, тем более возрастала его репутация на Западе. Далее все это не то чтоб подзаглохло, но вернулось в рамки и стало, как и положено подлинной фарцовке, уделом экспертов-профессионалов.
       И вот — антология. Не стоило бы уделять столько места ее составителю, не настаивай он сам на этом. Виктор Ерофеев, составитель "злостной" антологии, несомненно, такой профессионал. Еще в самом начале поприща, в "Метрополе", сподобился он пострадать за правду. Шутка ли — из Союза писателей уволили, а это для культурфарцовщика что-то вроде знака качества, наган Дзержинского (то же, что для спекуля с Комсомольского проспекта ходка "за валюту").
       Книга открывается поясным фотопортретом составителя, исполненным в традициях старого "Огонька": раскрытый том на столе, по-есенински подпираемая ладонью ланита. Взгляд устремлен — но только не в дали новостроек, как полагалось писателю советскому, а в самые вот глубинные пучины русского зла.
       И что же оно? Довольно быстро, как начинаешь читать, выясняется одна простая вещь — зло у каждого свое. У каждого автора. У каждого читателя. То, что составителю или пингвинам-заказчикам представляется чем-то дьявольским, чашей с черной жидкостью (Сорокин, кажется, мог бы точно указать ее состав), читателю непредвзятому вовсе не кажется таковым. То есть с равным основанием сборник можно бы назвать "Стебли добра". Или, по Довлатову, "Караван уходит в небо".
       Входить в обсуждение литературных достоинств помещаемых в хрестоматию произведений было бы занятием абсурдным. "Цветы зла" хороши всякими побочными эффектами: вышеописанной автокарикатурой составителя. И еще — таким, что ли, портретом среднеинтеллигентского сознания, каким оно было в конце восьмидесятых годов. Книжный шкаф в квартире кандидата наук, и вот полочка в нем, на коей — самое любимое. Очень плюралистическое: Сорокин и Астафьев, Шаламов и Яркевич, Харитонов и Пьецух. Гремучей смеси не выходит — компоненты не смешиваются. Но что правда, то правда — именно таковы они и были, эти самые российские интеллигентские мозги, так в них все это варилось, булькало и пучилось: самиздат, овощебаза и какая-то бесконечная халява под сенью соцреализма. "На битву со злом взвейся, сокол, козлом".
       Суетная попытка воспроизвести этот коктейль выглядит милым приветом от сгинувшей системы координат, от ветром развеянной "литературы больших идей". Волевым усилием пришпандорив к данной книжной полочке лейбел "зло" (добро, красота, истина, родина, будущее, прошлое, лучшее, худшее, нагольный тулуп, медведи на улицах, нужное подчеркнуть), получаешь вовсе не объективную картину, а экзотический русский плод — виртуальное единомыслие. Пригодный ли на экспорт? Видимо, да: фарцовщики знают вкусы пингвинов. Но тут — не нужный, несуществующий. Просто потому, что если Сорокин, то какой уж Пьецух? Если Пелевин, то никак не Горенштейн. Если Ерофеев Венедикт, то ведь не Виктор. Хохломскими ложками с жостовских подносов черную икру здесь не кушают. Не принято.

       МИХАИЛ Ъ-НОВИКОВ
       Русские цветы зла/Сост. В. Ерофеев. — М.: Подкова, 1997.