Завтра исполняется год со дня кончины Егора Гайдара. Писать об этом невероятно тяжело. По двум причинам.

Первая — личная.

Множество людей, и я в их числе, восприняли смерть Гайдара как личную драму. Не только потому, что все, кто общался с Егором Тимуровичем, знали его как хорошего, доброго, совестливого человека. Но и по той причине, что его смерть ощущалась как символ крушения надежд, связанных с демократическим и либеральным развитием России. Чтобы не обидеть тех, кто, разделяя демократические ценности, считает Гайдара организатором катастрофы, выражусь аккуратнее — праволиберальным развитием России.

К этому можно было бы отнестись с иронией, если бы не прощание с Егором Тимуровичем — очередь из желающих проститься тянулась в день похорон в ритуальный зал на улице Тимошенко от Рублевского шоссе. Таких «очередей» я в жизни не видел. И это было неожиданностью для всех — соратников, друзей и даже для семьи. Привыкли к тому, что либералов не любят.

Вторая причина — ситуативная.

О чем говорить, если вроде бы заранее все ясно. Если фигуры уже расставлены на «великой шахматной доске». Версия событий для одних: пришла Мировая Закулиса, великая и ужасная, наняла Гайдара с Чубайсом и все развалила. Почему-то плевать на могилу Гайдара не считается зазорным, даже в российской элите, вышедшей из 1990-х, из «гайдаровской шинели». И первыми в этом ряду стояли Юрий Лужков и Гавриил Попов. Версия событий для других: Гайдар спас страну от голода, взял всю ответственность за непопулярные решения на себя, был блестящим ученым, обладавшим высочайшей аналитической и прогностической культурой (он первым предсказал кризис 2008 года; а над его пророчествами, помнится, только ленивый не иронизировал), в его книгах определена повестка реформ, которые так и не реализованы в сегодняшней России, в его работах доказательно продемонстрирована неизбежность гибели советской империи и показан механизм разрушения институтов, в результате чего наступает смута (доказательства предъявлены буквально на днях на Манежной площади, вдруг напомнившей Майдан, только не оранжевый, а коричневый).

Я принадлежу ко второй группе убежденных.

Для остальных Гайдар либо часть уже далекой и невнятной истории, либо просто фигура противоречивая и неоднозначная. Бремя неутоленных амбиций системы «уж я-то сделал бы куда лучше» не дает успокоиться политикам и чиновникам разных направлений и школ. Никого, казалось бы, ни в чем убедить уже нельзя.

И все равно споры о той эпохе становятся все горячее и бескомпромисснее. И все равно исторического знания о 1990-х нет — существует его пропагандистский субститут, мифология власти, которая, рисуя свой образ, отталкивается «от противного», от «лихой» эпохи Гайдара и Ельцина. Правда, в те времена институты российской государственности и экономики строились, а сейчас они если не разрушаются, то осыпаются, в лучшем случае поддерживаются в сколько-нибудь рабочем состоянии. И год назад на мгновение показалось, что это понимают руководители страны — их огорчение по поводу смерти Гайдара было искренним. Как и слова о его даре, который не был свойствен первым лицам ни в конце 1980-х, ни в начале 2000-х — способности взять ответственность на себя в тот момент, когда на это никто не решается. Пусть даже речь идет не о собственно реформах, а о том, что на своем языке Гайдар называл «дефибрилляционными мероприятиями», — о либерализации цен. О действии, необходимость которого была очевидна власти начиная как минимум с 1987 года, — почитайте на этот счет архивные документы, опубликованные в книге Гайдара «Гибель империи». И затяжка с которым непомерно увеличивала цену вопроса для граждан страны. Например, в Польше Лешеку Бальцеровичу было проще: цены отпустило последнее коммунистическое правительство.

Значит, говорить есть о чем. И сейчас все только начинается. Именно сегодня становится возможным серьезный разговор о 1990-х, о президентстве Ельцина, реформах Гайдара, правительстве Черномырдина. Все эти люди уже в могиле. Как выясняется постфактум, и лидеры они были не худшие в истории России (если не лучшие), и «лихие» годы, оказывается, поджидали Россию вовсе не тогда, 15—20 лет назад, а сегодня. Сегодня, когда картинки из телевизора напоминают пир во время чумы: национальный лидер исполняет со сцены мелодии и ритмы зарубежной эстрады в декорациях всероссийской бойни от станицы Кущевской до «стен древнего Кремля».

Мне всегда казалось, что Егор Гайдар, чьи идеи до сих пор лежат в основе любых здравых шагов и решений финансово-экономических властей, несмотря на свою востребованность и занятость, по-настоящему страдал от того, что происходило в России в путинскую эру. Это все равно, что наблюдать за тем, как разрушают дом, который ты спроектировал и даже заложил фундамент. Это, собственно, и подтачивало его здоровье, приведя к столь ранней кончине.

Возможно, веря в неизбежность лучшего, Егор Тимурович ощущал нынешнее безвременье как конец осмысленной и яркой эпохи. Возможно, именно поэтому он сосредоточил свои исследования последних лет уже не на проблемах транзита от социализма к рынку, а на процессах развала — его последняя работа из числа опубликованных называется «Смуты и институты». Там, собственно, написано про нас сегодняшних: «Всплеск насилия, который государство не способно контролировать, — определяющая черта революций и смут».

И последнее. В стране, которая иронизировала над манерой Гайдара говорить, но заговорила в результате на его языке, не существует даже праволиберальной партии. Да и для самих либералов, от тех, кто находится во внесистемной оппозиции, до тех, кто замещает высшие государственные посты не ниже министерских, не осталось никаких других средств для коллективной идентичности, кроме бренда «Гайдар». Поэтому за него и его наследие так держатся, до побеления в пальцах, недобитые российские либералы.

Другого портрета на стене у них для вас нет.

Андрей Колесников