Кто был штабс-капитан из «Травы Забвения», каков был «заговор маяка» в «Вертере» + Катаев в 1920 once more. Часть вторая. (Начало см.:  http://wyradhe.livejournal.com/37367.html ).

Антибольшевистские заговоры в Одессе в 1920 году. Организации Серафадиса и Балаева.

Антибольшевистские группы в Одессе создавались тремя путями. Главным источником их существования было то, что при отступлении из Одессы белые оставили там свои специально сформированные для будущей подпольной деятельности организации, а также отдельных агентов и ячейки. К числу этих агентов относились, в частности, некоторые представители знаменитой шульгинской разведывательной организации «Азбука». Некоторые из подготовленных белыми организаций (например, группа Серафадиса – Голяски, см. ниже) после захвата Одессы красными действовали в том самом составе и согласно тем самым планам, с которыми они были оставлены при эвакуации Одессы. В других случаях агенты белых служб, действовавших на неподконтрольных красным территориях, по поручению этих служб проникали в Одессу извне морем (обычно – из Крыма), вступали в контакт с известными им агентами и иными готовыми к сотрудничеству лицами, оставщимися в Одессе при ее эвакуации и начинали формировать новые организации. Наконец, какие-то группы появились под красной властью самостоятельно, без каких бы то ни было «корней», специально оставленных в городе до белой эвакуции.

Так, некий Серафадис, секретарь греческого консула в Одессе, - очевидно сам одессит и человек отчаянный – принял от эвакуирующихся белых ответственное задание на будущее – создать группу для мятежа в городе и завербовать в нее кого-либо из красных военнослужащих. Вместо с поручиком Голяской (его ближайшим сотрудником, приданным ему, очевидно, от белых) он уже под красными сколотил организацию почти в 300 человек, которая, согласно отчету ЧК, «успела связаться с милицией, выделить группы преданных ей милиционеров, на обязанности которых возлагалось занять соответствующие пункты во время переворота». При такой численности и связях, конечно, было почти невозможно сохранить конспирацию, и организация Серафадиса, просуществовав несколько месяцев, была разгромлена уже в пору главнокомандования Врангеля в Крыму.

Другая группа, возглавлявшаяся бывшим командиром Волчанского отряда Балаевым, была организована уже врангелевскими агентами, прибывавшими в Одессу из Крыма. К моменту разоблачения (18 мая, в результате случайного пленения связника – французского разведчика Леляна) организация насчитывала 30 человек; задачи у нее были чисто разведывательные. Она сумела проникнуть даже в органы ЧК и создать там свою ячейку; сам Балаев скрывался прямиком на квартире одного из сотрудников ЧК! К концу мая организация была разгромлена.
Большевистский агент-офицер «Николай». Организация штабс-капитана Ярошенко в реальности и текстах Катаева.

Неоценимую помощь чекистам в разоблачении белых подпольных групп в Одессе оказал некий
«Николай». Это был строевой офицер царской и деникинской армий, кавалер двух Георгиевских крестов; весной 1920 он сам явился в Одесскую ЧК и предложил ей свои услуги по выявлению и разоблачению офицерских подпольных групп. Пользуясь своими старыми связями, он внедрялся в эти группы или входил с ними в контакт, после чего осведомлял обо всем ЧК. Очевидно, он возненавидел белое движение и хотел ему отомстить. «Николай» был его псевдоним в документах ЧК; Никита Брыгин, от которого о нем и известно, видел в тех же документах и его истинное имя, отчество и фамилию, но не пошел на то, чтобы называть их, ограничившись сообщением того, что фамилия эта была «звучной на всю старую Россию», то есть, очевидно, аристократической (см. в целом Брыгин. Азбука: 170 сл.). Именно этот «Николай» сыграл решающую роль в разоблачении и разгроме организации штабс-капитана Ярошенко (в отчете ЧК 5-му Всеукр. съезду Советов его фамилия названа с искажением: Ермощенко). Это и была та самая организация, что отразилась в катаевской «Траве Забвения» как организация штабс-капитана Соловьева, а в «Вертере» - как заговор «на маяке», в который входил Дима; именно по делу организации штабс-капитана Ярошенко проходил прототип Димы – Виктор Федоров.

Сама организация была создана не позднее середины весны. В мае, когда «Николай» донес о ее существовании в ЧК, она насчитывала почти около 200 человек. На самого штабс-капитана Ярошенко – руководителя органищации – ЧК выйти было трудно, хотя о существовании его «Николай» сообщил сразу (это отразилось в разговорах о трудности выйти на штабс-капитана – главу заговорщиков в «Траве Забвения»). Организация Ярошенко готовилась поднять в городе восстание при подходе врангелевского десанта (то есть повторить опыт операции по освобождению Одессы в прошлом, 1919 году, когда большевики были изгнаны из Одессы комбинированным ударом деникинского десанта и восставшего в городе бело-офицерского подполья). Она поддерживала связи с представителями Шульгинской «Азбуки» в Одессе (в свою очередь, связывающимися с Врангелем) и пыталась наладить собственные связи с Врангелем.

ЧК разрабатывала эту организацию несколько недель, и в конце концов встревожилась (благодаря слухам об имеющем вот-вот состояться десанте) настолько, что в начале июня в Одессу прибыл на бронепоезде самолично Дзержинский с титулом «особоуполномоченного» - для возглавления и координации всех усилий по разгрому белого подполья в преддверии возможного десанта (именно этим приездом навеян в в «Вертере» приезд особоуполномоченного ЧК Наума Бесстрашного – Блюмкина в Одессу на бронепоезде, но в «Вертере» он перенесен на август по соображениям циклизации и сгущения сюжета). Ночью на 12 июня был нанесен удар – стали брать всех членов организации, почти всех в течение 12-го числа и взяли, а 13-го в Одессе было введено военное положение. Никакой десант на Одессу так и не выходил.

Сам штабс-капитан Ярошенко, однако, ушел от ареста: когда 12-го июня за ним явились чекисты, его на этой квартире уже не оказалось – он успел узнать, что происходит, и уйти в бега (это отразилось в «Траве забвения» рассказом о том, как штабс-капитан Соловьев, уже арестованный чекистами, смог бежать от конвлиров и в итоге спасся за границу). Однако через три месяца (то есть в сентябре) штабс-капитана Ярошенко все-таки взяли (в тот момент он жил под фамилией Бернатского; до разгрома своей организации он пользовался еще псевдонимами Горзин и Орлов). Об этом Катаев, вероятно, так никогда и не узнал. Многих арестованных по этому делу держали очень долго; ряд участников организации Ярошенко расстреляли только в октябре. Стоит отметить, что непосредственно разработкой и разгромом этой организации занимался в мае-июне Дейч, – до августа заместитель председателя Одесского ЧК Реденса, а в августе сменивший Реденса в роли председателя. (Обо всей организации Ярошенко и ее разгроме, а такде о «Николае» см.: Брыгин. Азбука: 148-184, 270, 294-6, 305).

Именно по делу этой организации проходил Витя Федоров – «Дима» из катаевского «Вертера». Еще в 1980 Никита Брыгин сообщил С. Лущику, что он видел в архивах КГБ документы о заговоре, в котором участвовал Федоров, о том, что проходил он по этому заговору как связной заговорщиков, и про то, что соответствующие события и документы относились к июню (Лущик: 188). Это соответствует именно истории об организации Ярошенко (ср. также ниже).
Виктор Федоров в 1920 году. Дело прожекторной станции (у Катаева – «маяка») и организация Ярошенко. Катаевский Следователь с лошадиными глазами – следователь Марк Штаркман. Катаевский Ангел Смерти –  комендант Михаил Вихман.
История же Виктора Федорова в 1920 году может быть чрезвычайно подробно восстановлена по материалам, найденным Лущиком и Беллой Езерской (собравшей воспоминания жены, сына и невестки Виктора Федорова). Федоров, офицер Первой Мировой войны, в Гражданской войне не участвовал ни на одной из сторон. С 1916 он был женат на Надежде Ковалевской (именно ее воспоминания были использованы Езерской), от которой у него к 1920 было двое детей (отразившиеся в «Вертере» как Кирилл и Мефодий, сыновья Димы); один из них, Вадим, посылал потом свои воспоминания и С. Лущику, и Белле Езерской. Не позднее середины декабря 1919 года (по ст. ст.) отец Димы, писатель А. М. Фёдоров, уехал в Болгарию, оставив жену (Лидию Карловну) и сына с семьей в Одессе. Трудно сказать, что им руководило, но, во всяком случае, он не бросал родных на произвол красных (как его коррелят к «Вертере» - адвокат, отец Димы, сбежавший в Одесскую эвакуацию, бросая жену и холостого сына, лежавшего в тифу), так как в середине декабря Одессе и отдаленно ничего не угрожало. (См. Лущик: 181-183 и др.).

Через месяц, однако, к Одессе подошли красные. Виктор Федоров не служил в белой армии, но опасался большевиков и решил уходить за границу (один, без семьи). Он попытался сначала попасть в эвакуацию (как офицер времени Первой мировой) на тот же пароход, на котором уезжал Бунин, однако его туда не пустили: мест не хватало и так. Тогда он, не заходя домой, присоединился к какому-то отряду из формирований Стесселя и Васильева, уходивших в Румынию, и двинулся туда вместе с ними. С ним оказался и его деверь, Сергей Хрусталев. Румыны, как известно, приняли беглецов в пулеметы, те вынуждены были отойти обратно на восточный берег Днестра и там в конце концов попали в плен к красноармейцам и котовцам. В конце концов Виктору Федорову и Сергею Хрусталеву помог сам Котовский (за которого в 1916-17 активно заступался отец Виктора Федорова): он избавил их от плена, позволил вернуться в Одессу и жить там, никем не тревожимыми (февраль 1920).

Вскоре для охраны и контроля над побережьем Одессы, дабы пресечь высадки контрабандистов, агентов и т.п., на Большом Фонтане красные устроили прожекторную станцию. Котовский устроил туда и Хрусталева, и Федорова с женой: Хрусталева с подачи Котовского назначили начальником всей прожекторной станции, Федоров стал там младшим офицером – начальником прожекторной команды, а его жена Надежда – машинисткой. (См. обо всем изложенном в целом: БЕ; Лущик: 188 слл.).

Вскоре, однако, примерно одновременно завязались две линии событий. С одной стороны, с Виктором Федоровым вступили в контакт некие «сомнительные личности», предложившие ему заплатить «большую сумму денег за то, что он выведет из строя прожектор, когда в гавань войдет белый десант» (воспоминания его жены Надежды в: БЕ). Иными словами, на контакт с ним вышел кто-то из организации Ярошенко – именно она строилась «под десант» и готовила взаимодействие с ним. Виктор Федоров вступил в заговор и согласился выполнить задание бесплатно (воспоминание Надежды: БЕ), кроме того, как видно из сообщения Брыгина Лущику (Лущик:188, см. выше), он выступил в функции связного. Жена Федорова, Надежда, считала постфактум предложение вывести из строя прожектор провокацией; учитывая, что трудами георгиевского кавалера «Николая» с громкой фамилией заговор Ярошенко был под колпаком у ЧК и в него были внедрены агенты ЧК, вполне возможно, что на Федорова по линии организации Ярошенко действительно вышел именно такой агент-провокатор. У Катаева в «Вертере» отразились обе «заговорщицкие» ипостаси Федорова: и то, что он был связным (Дима в «Вертере» и выступил один раз связным, передав по заданию заговора на маяке конспиративное письмо), и то, что он был связан с прожекторной станцией и что-то собирался там делать по линии заговора (Дима в «Вертере» присутствует при собрании заговорщиков на маяке; похоже, что этот маяк и вырос в воображении Катаева из Большефонтанной прожекторной станции Хрусталева, а не из какого-либо реального одесского маяка, хотя в «Вертере» это именно маяк, и даже вполне конкретный заброшенный одесский маяк близ Люстдорфа).

Параллельно всей этой истории (а может, и в переплетении с ней) разворачивалась другая, известная по одному из советских чекистских мемуаров. Согласно ему, до ЧК дошли сведения, что Сергей Хрусталев с помощником (не Федоров – Федоров в этом мемуаре даже не упоминается) используют свое служебное положение, покрывая за соответствующую мзду высадки контрабандистов (а может, и разведчиков и связных; впрочем, и с контрабандистами можно было передавать информацию) из Болгарии. Чекисты, недолго думая, заслали на прожекторную станцию молодого следователя Марка Штаркмана, который устроился туда под видом моториста и вскоре разоблачил Хрусталева (см. Лущик: 188-190). Не был ли Штаркман тем самым лицом, которое предложило Федорову вывести из строя прожектор от имени организации Ярошенко?

Как бы то ни было, в результате внимания ЧК к прожекторной станции и засылки на нее Штаркмана «сгорели» и Хрусталев с помощником, и Федоров. И они, и жена Федорова, и целая группа прожектористов были арестованы. (Аналогично знаменитая белая агентурная деятельность Иконникова во главе «Главсахара» сгорела на попытке одного из ее участников – Деконского, близкого свойственника Иконникова – параллельно использовать ее для личной коррупционной наживы).

Марк Рафаилович Штаркман – фигура вообще для Одесского ЧК и для катаевских текстов важная. В «Вертере» фигурирует молодой следователь ЧК с «лошадиными глазами», который добивается от Димы полного признания; он также пытался в свое время стать художником и может по-дилетантски писать. С. Лущик показал, что это и есть Марк Штаркман, в самом деле занимавшийся по-дилетантски живописью (Лущик: 101 слл.; от себя добавим, что в «Вертере» Катаев лишил его имени и заострил параллели с Гитлером). Тот факт, что в «Вертере» именно Штаркман «раскалывает» Диму, имеет прямую параллель в том, что именно Штаркман в реальности провел дело на прожекторной станции и посадил Хрусталева и прочих. Однако в раннем рассказе Катаева «Отец» некий следователь ЧК с «рогатыми глазами» вызывает на допрос самого Катаева, точнее, его автобиографического героя Петра Синайского. Лошадь, конечно, не рогата, но если эти "звериные" метафоры все же относятся к одному и тому же лицу, то и самому Катаеву довелось столкнуться со Штаркманом. Марк Штаркман (как и его брат Григорий, также служивший в органах), смогли пережить 37-й и умерли уже в глубокой старости, в конце XX в., пенсионерами МВД, причем Марк так и продолжал для души баловаться живописью.

Верный Котовский не сплоховал и тут: пока Хрусталев, Федоров и пр. сидели в ЧК, он оказался в Одессе в отпуске по ранению (в Одессе он был с примерно 20 июля по 20-е числа августа 1920, см. Лущик: 193). К нему обратилась за спасением сына мать Виктора Федорова, Лидия Карловна. Котовский немедленно и решительно вмешался, потребовал жизни Федорова и пр. у Дейча и получил искомое: и Хрусталева, и Федорова сотоварищи освободили (Лущик: 189-191; в «Вертере» освобождение происходит в середине августа, что отвечает времени пребывания Котовского в Одессе). По легенде, ушедшей в эмиграцию и переданной Романом Гулем в его биографическом очерке о Котовском (Котовский. Анархист-маршал. Нью-Йорк. Мост, 1975 и др.), тот вел себя особенно картинно. Гуль (ошибочно помещающий всю эту историю на весну 1919 года) пишет:

«В Одессе зверствовал глава большевистской чеки садист Вихман, впоследствии расстрелянный самими же большевиками…. Котовский бросился вырывать сына Федорова из вихмановских рук. Это было рискованно даже для Котовского: хлопотать об активном члене контрреволюционной организации. Но Котовский не просил у Вихмана, а потребовал. — Я достаточно сделал для большевистского правительства и требую подарить мне жизнь этого молодого офицера, отец которого в свое время сделал мне не менее ценный подарок. Вихман с чекистами уперлись. Мастера кровавого цеха возражали. — Если «подарить» вам этого белогвардейца, то придется освобождать всех, арестованных по одному с ним делу, так как вина этого офицера — наибольшая. — Подарите их всех мне! Чека не выдавала. Но какой-то такой ультиматум поставил Котовский, что Вихману пришлось «подарить» Котовскому и сына Федорова и его товарищей. Широко, по-человечески отплатил Котовский писателю Федорову».

Кто был штабс-капитан из  "Травы Забвения", каков был "заговор маяка"  в "Вертере" + Катаев в 1920 once more. Часть третья 

Одесская ЧК у Катаева и в реальности. Отношение Катаева в "Вертере" к Советской власти
Одесская ЧК ярко выведена у Катаева дважды, с интервалом почти в 60 лет – в повестях «Отец» и «Уже написан Вертер». В «Отце» ЧК выведена как сила чужая, безжалостно-механическая, грозящая смертельной опасностью виновным перед Советской властью – и только им, – и всё. Пыток нет, с заключенными обращаются без унижений, морения голодом или помещения в нечеловеческие бытовые условия, напротив… Герой (перед Советской властью ни в чем не повинный) страшится, что ЧК уничтожит его по какому-то неверному подозрению (он сам не знает, какому), но ничего подобного не происходит: при первом же допросе его освобождают. Общее впечатление от ЧК – сила непреоборимо могущественная и смертоносная, которой убить ничего не стоит – но убивает она только за действительную вину перед Советской властью, а остальных не трогает, и одних от других отличает с добросовестным разбором. Герой боится ошибки с ее стороны, а не ее сути, и ошибки этой она не совершает (причем сцена допроса написана так, что видно: ошибочное обвинение невинного тут может случиться разве что в силу совсем уж несчастного для него стечения обстоятельств или совпадений).

В «Вертере» ЧК, наоборот, оставляет впечатление силы некоего нечеловеческого Зла, какой-то зороастрийской дэвовской материи, жаждущей лишь уничтожения и разрушения жизни как таковой, но впечатление это достигается Катаевым чисто литературным образом (этого крайне любопытного момента мы коснемся ниже), за счет применения некоторой призмы авторского взгляда, словно замаскированной в тексте , в полном отрыве от того, что же у него чекисты ДЕЛАЮТ. Если же посмотреть на Одесскую ЧК «Вертера», так сказать, объективно, со стороны, сообразно тому, какие действия она совершит у Катаева, то окажется, честно говоря, что Маркина и Ко только не в чекистские святые придется возводить. Они безжалостны и готовы уничтожить человека за самую малую вину против Советского закона (хоть за хранение каустической соды для частной продажи), - но только действительно виновных и только согласно самому же этому закону (который действительно грозил и карал смертью за ту же каустическую соду). И опять: заключенных не пытают, не бьют, не берут заложников, не пытаются манипулировать ими, угрожая их родным и близким, не морят заключенных голодом и нечеловеческими бытовыми условиями, берут действительно виновных. Почти все жертвы ЧК, описанные в «Вертере» - это вообще действительные члены двух заговоров, готовящих восстания против большевиков при подходе соответствующей внешней силы; простите, а что же с членами таких заговоров прикажете большевикам делать, и неужто их расстрел можно считать зверством или произволом? Чекистов-мародеров, посмевших украсть вещи приговоренных к расстрелу, самих расстреливают по приказу Предгубчека Маркина.

Единственный акт несправедливого произвола на весь «Вертер» совершает вовсе не Одесская ЧК, а свалившийся на нее особоуполномоченный из центра – Наум Бесстрашный, присланный специально, чтобы вычистить «врагов» из органов Одесской ЧК (то есть читай: Одесская ЧК произвела на верхи впечатление слишком потрафляющей врагам власти, слишком мягкотелой – и вот чистить ее и придавать ей импет прислали Наума Бесстрашного из центра!). Из четырех человек, назначенных им к расстрелу за незаконный выпуск контрреволюционера на волю, один на самом деле в этом невиновен, но совершил тяжелый должностной проступок, подающий изрядные поводы считать его виновным – это Надежда Лазарева. Просто Наум Бесстрашный рассудил, что коли она не задержала незаконно отпущенного Диму, а дала ему уйти и лишь побежала к нему самому, Науму Бесстрашному, доносить по этому поводу, то, наверное, она сама причастна к его выпуску на свободу, а теперь решила еще и заложить своих соучастников и за счет их выдачи притвориться невинной во всем этом деле да еще и зарекомендовать себя в глазах начальтва. Такое подозрение поступки Лазаревой и в самом деле возбуждают, вот только Наум Бесстрашный даже не стал проверять это подозрение, а сразу распорядился взять ее под арест и без всякого дальнейшего разбора и следствия расстрелять. Одесская ЧК таких скоропалительных приговоров как раз не выносит, у нее под следствием люди сидят долго.

Итак, Одесская ЧК в текстах Катаева образ действий имеет (если не брать в расчет, кому и чему она служит, за какое дело убивает, а сосредоточиться именно на том, какова ее манера работы) вполне «достойный». «Честный и чистый облик чекиста». Никаких традиционных для таких структур вообще и для большевиков в частности преступлений (казни без определенной, указанной в законе вины; казни родственников виновных вместе с виновными; произвольные или безосновательные казни без разбора дела; казни заложников; пытки; нечеловеческие условия содержания и т.д.) она не творит. Образ действия настолько «порядочный» - слишком порядочный по мерке большевиков! – что с Одесской ЧК даже послали разбираться особоуполномоченного из центра, который начал с того, что вывел в расход руководство Одесской ЧК (предгубчека и коменданта) за то, что они в кои-то веки незаконно пощадили виновного.

Такова Одесская ЧК 1920 года в текстах Катаева. А на деле? А на деле то же самое. Согласно современным подсчетам, Одесская ЧК в феврале – сентябре 1920 арестовала 10 225 человек, из них сама же ЧК по ходу следствия и итоговым приговорам освободила 4 644 человека – почти половину, - расстреляла же 1418, а в концлагерь отправила 1558 человек (см. Шкляев И.Н. Одесская Губчека как орган внесудебной репрессии // Записки исторического факультета Одес. гос. университета. — Вып. 5. — Одесса, 1997; перепечатано в: А-з-б-у-к-а [Серия Общества "Одесский мемориал". Вып. IX]. Т.1. Одесса, 2000. С. 244-254). По делу о «польском заговоре» из 194 человек, проходивших по этому делу или в связи с ним, 79 освободили. Из шестерых членов семьи Венгржановских расстреляли пятерых, даже за самые малые связи с «польским заговором» (и за то, что они вообще были посвящены в факт его наличия и не донесли), шестую, за которой ничего такого не выявили, не тронули вообще (хотя что мешало бы расстрелять и ее просто на основании того соображения, что если все остальные члены семьи знали, то уж наверное знала и она). Признание обвиняемого не считалось царицей доказательств (отчет о «польском заговоре» констатирует, что большинство приговоренных созналось, но именно большинство, а не все – признание не считалось необходимым элементом оформления дела и вынесения приговора, как тому и надлежит быть в «порядочном» правоприменении).

Все сказанное означает, что реальная Одесская ЧК 1920 года, не в пример множеству других ЧК (и Одесской же ЧК года 1919-го), отвечала картине, рисуемой Катаевым (которая может со стороны показаться необыкновенно радужной именно потому, что «красного террора» в ней нет). В 1920 в Одессе Реденс, Дейч и Ко были полны решимости безжалостно уничтожать все, что преступит советские законы, но не трогать всех остальных, хоть бы эти остальные являлись членами семьи уничтоженных (иное дело, что члена семьи могли арестовать по подозрению в том, что он был освелдомлен о деняниях своего родствнника, и такое подозрение могло привести его к гибели, хотя и не всегда, как показывает пример последней Венгржановской), или были, вероятно, настроены против Советской власти. Они убивали за поступки, а не за классовое происхождение и т.д., и не придерживались презумпции виновности, а вели свои преследования с большим разбором, выпустив почти половину их тех, кого арестовали.

Все эти соображения пригодятся нам в дальнейшем. Пока же обратим внимание на еще один момент – на то впечатление, которое производит Одесская ЧК на читатеоля «Вертера», то есть на то отношение к ЧК, которое предуматривает авторский катаевский замысел.
И вот тут ничего от изображенной выше картины не остается. ВОПРЕКИ реальному составу действий изображаемых им чекистов, Катаев в «Вертере» создает образ ЧК как некоей адской силы, от начала до конца «злой» и враждебной жизни, смертельной угрозы для жизни вообще, разумной человекоубийственнной раковой опухоли со вселенским замахом. _Чье_ это отношение? _Кто_ может смотреть на ЧК «Вертера» такими глазами и почему? Ведь ЧК Вертера ничего преступного или предосудительного с точки зрения ее методов не творит!

Сам Катаев удивительно ловко обошел этот вопрос, ограничившись тем, что развесил по «Вертеру» ярлыки, помечающие Одесскую ЧК некоей партийной некошерностью – троцкизмом (коннотации с Троцким все время отмечаются ддя Одесской ЧК) и левоэсерством (предгубчека Маркин – бывший левый эсер); при этом Троцкий в «Вертере» раза два демонстративно противопоставляется Ленину, - тот, мол, мирный, за мирное сосуществование, а Троцкий – исключительно за насилие и перманентную революцинную войну. Кромешно-чумное впечатление от ЧК в «Вертере» тем самым как будто вписывается в коммунистическую же мифологию: не удивляйся, мол, друг-читатель, тому, что ЧК в моем романе производит такое черно-чумное впечатление, это ж не просто чекисты, а троцкисты и прочие двурушники (не хватает только сказать: пробравшиеся в ЧК), а настоящий коммунизм – это Ленин, который Троцкому (и тем самым всему, помеченному знаком Троцкого, в частности, и всей чумной ЧК) у меня противопоставлен!

Но все это – лишь попытка отвести глаза цензору. Она рассыпается в прах в тот самый момент, как мы, не довольствуясь тем, что Одесская ЧК «Вертера» помечена в романе ярлычком «троцкиствования», спросим: «А что же именно такого делают эти самые троцкиствующие чекисты, в чем именно они, по своему злокозненному троцкиствованию, нарушают заповеди истинного ленинского коммунизма и преступают долг честного и чистого чекиста, грозно, но целомудренно стоящего на страже Революции?»

И сразу же выяснится: ни в чем не нарушают, ничем не преступают. Они именно что те самые честные чекисты с «чистыми руками» по Феликс Эдмундовичу. Делают они то и только то, к чему их обязывает самый что на есть кристальный большевизм и пресвятой тов. Ленин, причем с соблюдением (в методах!) не революционной, а самой обычной вековой справедливости: карают виновного за вину, невиновных не трогают, где один, а где другой – разбираются со вниманием.
Так, значит, получается, что в «Вертере» кромешно-чумное впечатление производило на нас на самом деле никакое не троцкистское извращение большевизма, а сам большевизм во всей своей кристальности? Так точно. ЧК в «Вертере» НА САМОМ ДЕЛЕ кромешно вовсе не тем, что проявляет какую-то зверскую жестокость или несправедливость в приемах. Как раз их-то ЧК не проявляет. ЧК в «Вертере» производит кромешное впечатление НА САМОМ ДЕЛЕ просто по своим задачам и сути (истребление людей, выступивших против Советской власти или нарушающих ее запреты по части торговли), по самому делу, которое она делает своими чистыми руками, соблюдающими, в общем, нормы стандартной полицейской справедливости, справедливого суда и расправы (справедливого – это если брать только то, карают ли именно за поступки, заранее определенные законами как вину, или еще как-нибудь). Получается, что Катаев хочет вызвать у нас в конечном счете то ощущение, что большевистская власть преступна уже по тому, ЧЕГО она добивается, ЧТО и с какой жестокостью навязывает жизни, уже потому, что она жестокий насильник-поработитель-оккупант, а не по каким-то специально преступным методам расправ.

С кем связано это вИдение ЧК и Советской власти в «Вертере» как чего-то кромешно-чумного? В «Вертере» есть только два героя, глазами которых мы видим события: это Дима и сам автор-Спящий (=Катаев). Но обсуждаемое восприятие принадлежит во всяком случае не Диме. Дима принял Советскую власть, перед ЧК он чувствует себя виноватым и слабым, именно под грузом этого сознания он признает свою вину на первом же допросе; он врвсе не воспринимает ЧК как некую единую кромешно-чумную силу, и доминанты в его восприятии своего ареста и грядущей казни – сожаление о том, что он ввязался когда-то в заговор на маяке, ощущение непоправимости того, что вот теперь в результате происходит, надежды на то, что, может быть, в ЧК толком о его реальной вине не знают, растерянность, шок и желание не потерять лица хоть теперь (на допросе и при расстреле). ЧК для него знак некоей грубой и справедливой силы, против которой он пошел сам (вопреки своим теперещним убеждениям), и этим заслужил и уготовил себе страшный конец от руки этой силы. Имено такое восприятие происходящего приводит, как говорилось, к тому, что он без сопротивления признает свою вину, подписывая себе смертный приговор: он считает, что ЧК имеет на это право. Он мечтал бы, чтобы его не казнили, но признает, что требовать пощады он не может, что он заслужил.

Создание кромешно-чумного образа ЧК (которая вообще не имеет права на существование, независимо от чистоты методов) осуществляется вовсе не через Диму, а в авторской речи, передающей вИдение Спящего/Катаева, - и завершается практически прямым уравниванием и объединением большевистского и нацистского террора (а также прочих массовых военно-политических избиений и замучиваний мирного населения в 20 веке) в заключительных пассажах «Вертера», которе также идут от лица Спящего (причем именно здесь Спящий твердо отождествляется с самим Катаевым).

Таким образом, непримиримо антибольшевистский взгляд на ЧК и Соввласть как на смертельных врагов жизни и людей, присутствующий на самом деле в «Вертере» - это взгляд именно и только самого Катаева/Спящего – причем как Катаева/Спящего 1920 года (куда Спящий проваливается и где он пребывает бОльшую часть «Вертера»), так и переделкинского Катаева/Спящего года 1979 (который просыпается в Переделкино и формулирует заключительные пассажи).

Это нам тоже потом пригодится.
2 be cont

Совокупность этих пунктов позволяет с уверенностью идентифицировать то обвинение (подозрение), по которому Катаева взяли и держали, как обвинение (и достаточно серьезное подозрение) в заговорщицкой деятельности, в связи с какой-то подпольной офицерской группой / ячейкой. Таких групп и ячеек в Одессе было множество, в том числе оставленных белыми еще при эвакуации. Если бы, к примеру, кто-то из подпольщиков прямо или косвенно вышел на связь с Катаевым и заручился его согласием в случае чего поддержать и выполнить, - то уже это было бы участием в заговоре и достаточным основанием для расстрела. (Другое дело, что обвинение в адрес Катаевых не могло быть связано ни с делом Димы / Виктора Федорова» - отростком дела Ярошенко, - ни с польским заговором: Катаевы были взяты задолго до того, как чекистам стали известны все эти заговоры).

Виновен или нет?

Было ли обсуждаемое обвинение истинным, или Катаевы оказались жертвой ошибки следствия? Ответить на этот вопрос можно только без стопроцентной уверенности, привлекая следущие соображения:

а) обвинение / подозрение было достаточно веским и обоснованным, чтобы сам Катаев не надеялся уйти живым по итогам его расследования (и чтобы держали его до выяснения месяцами), хотя Одесская ЧК 1920-го отнюдь не славилась готовностью шить липовые дела и уничтожать по малообоснованному подозрению (см. выше; это опять же видно из долгого срока, на который Катаева «подвесили» в тюрьме; его участь, таким образом, не желали решать скоропалительно).

б) если Катаева арестовали без реальной вины, по какому-то совпадению и ошибке, то в чем он должен был быть заинтересован? Учитывая манеру работы Одесской ЧК (которая вовсе не выводила в расход кого попало, а разбиралась обстоятельно и дельно, и с казнями не торопилась) – в том, чтобы его как можно быстрее допросили и ошибку выяснили. Тем более, что каждый лишний месяц заключения увеличивал угрозу (к счастью, так и не реализовавшуюся) того, что чекистам может стать известно и о его службе в белой армии!
Однако на деле все наоборот: Катаев был рад-радешенек, что допросы прекратились и про него как будто бы забыли, «и такое положение его устраивало - он оставался в живых. Смертельная же опасность все это время продолжала нависать над его головой» (см. выше). Иными словами, расследование его дела (и возобновление допросов) грозило ему смертельной опасностью, а вот пока про него как будто забыли, это хоть отсрочку давало. Это все реакции и оценки человека, который про себя отлично знает, что он так-таки виновен, и что следствие имеет очень серьезные шансы это установить.

в) в «Вертере» автобиографический герой Катаева в 1920 году (то есть Спящий в пределах своего погружения в 20-й год) – смертельный ненавистник Советской власти и ЧК. Он ненавидит большевистскую власть и ЧК как чуму самих по себе, за из дело, а не за их методы. Он ненавидит ЧК вовсе не за то, что она зверствует или необоснованно уничтожает людей, которые на самом деле вовсе не были антисоветскими заговорщиками, - ничего такого ЧК в «Вертере» и не делает; он ненавидит ЧК именно за то, что она вполне обоснованно уничтожает НАСТОЯЩИХ антисоветских заговорщиков.
Но если он ее ненавидит именно за это, то, значит, самого себя-то он позиционирует как человека, состоящего на стороне этих самых настоящих антисоветских заговорщиков! Они для него – свои, а большевики – враги как таковые, и враги смертельные. Хоть они будут трижды порядочны по методам, хоть они будут бороться только с теми, кто против них действительно вступил в заговор на мятеж, хоть в борьбе они не будут применять пыток и унижений – все равно они для него чума. Авторский автобиографический герой «Вертера» в 1920 году себя фанатично, «на разрыв аорты» отождествляет со стороной настоящих антисоветских заговорщиков, а к большевистской власти относится со скрежетом зубовным, как к смертельному врагу и чуме*.
(*Одним из ярких проявлений этой стороны дела является следующий эпизод, о котором я в свое время писал: «Дима, сидящий в подвалах ЧК и по временам наблюдающий, как оттуда выводят на расстрел, ночью видит сон о идущих спасать его врангелевских десантниках – успеют ли, или его расстрел поспеет раньше? Сон этот описан так: «Морской десант прыгает прямо с барж в прибой. Десантники по грудь в пене, подняв над головой новенькие винчестеры и ручные пулеметы черной вороненой стали, устремляются на Люстдорфский пляж, но водоросли и множество медуз мешает им бежать. Вымокшие английские шинели горчичного цвета с трехцветными шевронами на руквах стесняют движения. Движения угрожающе замедляются. Неужели они не успеют взять штурмом семиэтажный дом [ЧК], где все время что-то происходит?» [«Все время что-то происходит» - это все время кого-то допрашивают и расстреливают]. Этот абзац – очень сильная вербальная магия; он не столько фиксирует сон, сколько пытается вызвать из небытия Добровольцев на спасение разом и героя, и автора (и читателя, если он ассоциирует себя с ними); и Добровольцы здесь для героя однозначно «свои». Это не придуманные чувства Федорова, это реальные чувства самого Катаева, когда он сидел в ЧК и месяцами ждал смерти. Человек, который написал этот абзац, ждал Добровольцев как часть единой с ним силы, как захваченный врагами солдат может ждать из последних сил «наших»).

г) в «Вертере» Катаев, рисуя ЧК самой черной краской, тем не менее создает такую картину, в которой невиновных обывателей чекисты не арестовывают и не расстреливают. Только за действительную вину. При экстраполяции этого на судьбу самого Катаева (экстраполяции допустимой, поскольку автобиографизм в построении «Вертера» в целом – не биографии Димы, тут Катаев воспроизводит не себя, а Виктора Федорова, - а именно всего «Вертера» и имплицитных для него подходов, - несомненен) получится, что и он сидел в ЧК за действительную вину.

д) При этом Катаев хочет сделать «Диму» как можно менее виновным, почти невинным перед Соввластью (вина его Димы перед большевиками несравненно меньше вины прототипа Димы – Виктора Федорова: Дима вступил было в заговор и передал по заданию какое-то письмо, но быстро перековался, прервал всякие связи с заговорщиками и искренне принял советскую власть; Виктор Федоров и связным был, и прожектора обещал вывести из строя, и не перековывался). Но даже и тут Катаев не пишет, что в это дело замешались невиновные или что хотя бы Дима был невиновен. Все сводится к тому, что Дима в заговоре был случайным человеком, не успевшим сделать для заговорщиков ничего важного; но формальное согласие участвовать в заговоре давал, поручение, данное ему в рамках заговора, исполнил (каким бы пустяшным оно ни было) и при одном собрании заговорщиков на маяке присутствовал. В версии «Вертера» по делу маяка «троцкисты», заправлявшие тогда Одесской ЧК, при всей их омерзительности у Катаева, невиновных не брали. Надо думать, что уж если Катаев не попытался выставить Маркина и Бесстрашного перед цензурой погубителями невинных лиц, и не сделал своего главного героя, Диму этим самым невинным лицом (хотя ведь номинальная цель "Вертера" - показать, как огульно и исступленно сметали людей "троцкисты" из ЧК; так что если бы "Дима" был вовсе невинен перед советской властью, это еще больше отвечало бы официальному месседжу текста и с цензурной точки зрения было бы выигрышнее), то, значит, Катаев очень дорожил воспоминанием о том, что заговор действительно был, и ему было очень важно сделать своим главным героем хоть и захудаленького, но действительного заговорщика, страдающего от ЧК ЗА ДЕЛО, а не безвинно. По-моему. дорожить этим моментом в такой степени (хотя, повторю, с точки зрения официального месседжа книги он был вреден, а с точки зрения реального - безразличен) Катаев мог скорее всего в том случае, если этот момент был для него лично-дорогим, то есть если это _он_ был всамделишным участником заговора и страдал за дело (и в душе этим гордился позднее, в том числе к моменту написания "Вертера").

Изложенные соображения не имеют стопроцентной, категорической силы, но, с моей точки зрения, позволяют с достаточной уверенностью утверждать, что, _по всей вероятности_, Валентин Катаев был арестован за дело – за действительное согласие сотрудничать с какой-то подпольной офицерской группой то есть за «вступление в заговор». И вступил в него Катаев сразу, едва оправился от тифа, которым болел к моменту занятия одессы красными (8 февраля по н.с.; а на рубеже марта-апреля по н.с. его уже арестовали).

Освобождение. Когда Катаева пристегнули к «польскому» заговору?

Что означает, что он сидел полгода, и что его вскоре перестали вызывать на допросы, но не освободили (и освобождать не собирались), а сам он считал возобновление следствия смертельной угрозой? Это значит, что та ниточка, по которой вышли на Катаева, быстро обовалась. Убили ли осведомителя прежде, чем он успел сообщить в ЧК дополнительные подробности, или был утрачен контакт с источником информации, или еще что – но достоверной связи Катаева с инкриминируемой ему виной следствие не установило. В то же время подозрения в его адрес было настолько обоснованными, что и выпускать его не стали, а оставили в подвешенном состоянии на месяцы, надеясь, что что-нибудь где-нибудь на него еще всплывет (еще один аргумент в пользу того, что дело шло именно о заговоре: только при групповом преступлении имеются хорошие шансы, не выйдя на данного преступника с одного конца, выйти на него через много месяцев с другого. при раскрытии очередных белых подпольщиков). Того же самого боялся и сам Катаев, причем считал, что шансов этой опасности избежать и выйти, наконец, из ЧК у него почти нет.
.
Однако Катаеву повезло. История его освобождения такова:
как мы помним, после первых допросов про него как будто забыли (Павел Катаев. «Доктор велел мадеру пить»), и он сидел много месяцев, дожидаясь неизвестно чего (это ожидание вызова на следствие, который будет невесть когда, изображено в «Отце»). Его так больше и не вызывали из тюрьмы против кладбища на допрос в Чека на Маразлиевской, но однажды камеры тюрьмы обошла комиссия Туманова, и немедленно освободила Катаевых (Лущик: 81). Это было сделано сверх воли местных чекистов, по приказу чекиста Якова Бельского, прибывшего с какой-то авторитетной миссией в Одесскую ЧК из центра – не то Харькова (столицы УССР), не то, подымай выше, из Москвы (Павел Катаев. «Доктор велел мадеру пить», см. выше рассказ об этом). Местные чекисты его освобождать не собиралдись совершенно, им предписал это Бельский, который лично помнил ура-большевизм Катаева в 1919, и, видя, что за полгода ничего четкого про него не доискались, громоносно повелел освободить как несомненного своего, зря попавшего под подозрение, которое так до сих пор даже и подтвердить не смогли!
Дата освобождения установлена Лущиком (Лущик: 82): под одним стихотворением Катаева помечено, что оно написано 5-го сентября в Одесской тюрьме, а согласно архивной записи, 15 сентября 1920 года Катаев устроился на работу в местное отделение Радио-телеграфного агентства Украины — РАТАУ (ранее – УкРОСТА, ныне – УКРИНФОРМ) и сдал туда свою анкету. 19 сентября 1920 года он выступает с чтением стихов на общественном поэтическом вечере в Одессе (и это отмечено в текущих заметках одесских газет). Таким образом, его выпустили около 10 сентября (брата, конечно, тогда же).

А 28 октября заседание Одесской ЧК подытоживает дело о «польском заговоре» и утверждает, среди прочего, решение об освобождении Катаевых как лиц, непричастных к этому делу!
Мало того, что Катаевых арестовывали вовсе не по этому делу (о польском заговоре в ЧК и узнали-то три месяца спустя после ареста Катаевых), как легко показать, их даже никто и не собирался к нему пристегивать – и так и не пристегнул. Ведь Катаева так и не допрашивали после нескольких первых допросов (а сам он, учитывая свое освещенное выше положение, следователям, естественно, о себе и не напоминал), иными словами, следствие и не думало привлекать его к делу о польском заговоре, иначе его именно что потянули бы на допросы, когда заговор этот раскрыли – а раскрыли его только в июле – августе, обнаружив в июне!
Получается, что Катаевых действительно освободили с той официальной мотивировкой, что они непричастны к делу, к которому они действительно были непричастны – но к которому их в ЧК никогда и не притягивали! Получается, что впервые их пристегнули к «польскому заговору» в том самом акте, который удостоверял их непричастность к этому заговору, и мотивировал их освобождение, в реальности состоявшееся полутора месяцами ранее!

Как же это понимать?
to be cont.

Kataewskrieg

Боги нас несметных бросили
к небывалой осени.
Бронепоезд "Новороссия"
мчит по Новороссии.
Пулемётными турелями
мир зачерчен начерно,
запорожскими куренями,
атаками, сдачами,
карбованцами, валютами,
крестами, медалями...
От походов Гонты лютого
крови не видали мы!
Все равно схоронит марево
в чернозем ли, в глину ли...
Были люди государевы,
да без слуха сгинули.
Збруч от берега до берега
в три глотка, не более,
с боем лях пирует в Лемберге,
впереди - Подолия.
Заплатить убитым почестью
вороны слетаются -
по-над Бугом ходят полчища,
кость о кость сшибаются.
Поветы цепями вымеря,
за землю родимую
насмерть бьется князь Владимира
с королем Владимира.
Кто в нее улегся скошенным?-
То ли ворог, то ли я...
На телах, в потраву брошенных,
ты цвети, Подолия!
Не управят крепкой памяти,
не успеют справиться,
что по той великой замяти
сверх травы восставится.

Для уяснения дальнейшего надо иметь в виду, что аппарат ЧК в тексте просто одно
в одно списан с реальности 1920 года, как, впрочем, и все остальное, кроме
клонированного Гитлера. Возглавлял ЧК, когда там сидел Катаев, Макс Дейч (прототип
Маркина, еврей), как и в "Вертере", работал там полный интернационал, как и в "Вертере",
Яков Блюмкин (прототип Наума Бесстрашного) был в 1920 фаворитом Троцкого и
особоуполномоченным ЧК, как и в "Вертере" (в реальности, правда, не известно,
посещал ли он Одессу в этом качестве в 1920; зато точно известно, что он был
прислан в этом году в Крым в качестве контролера от центрального ЧК и Троцкого -
проследить, чтоб Бела Кун, Землячка и особотоделы РККА осуществляли порученные
им массовые расстрелы оставшихся в Крыму белых и буржуев с должным рвением, без
послаблений и коррупции).

Надо сказать, что я не встречал при работе с материалами о Катаеве таких, скажем,
прецедентов, чтобы какие-либо русские /восточнославянские
ораторы выражали по поводу этого текста негодование в связи с усмотренной ими
там русо/восточнославянофобией - а ведь при достаточном градусе вздорности
могли бы и выразить: из 5 героев "Вертера", заданных там как
восточные славяне, двое - палачи-чекисты, третий - негодяй, бросивший семью и
драпанувший в Константинополь, четвертый - слякоть, под обаянием силы красных
кинувшийся малевать им агиплакаты, а последний - единственный, про которого
ничего плохого (впрочем, и хорошего) не известно - просто приказчик
мануфактурного магазина. Ничего себе проценты получаются - если, конечно,
доехать в своем деменциальном развитии до того, чтобы их тут считать. Но
желающих это делать на описанный маневр не нашлось. Пароксизмы нацсамосозна
случились у граждан совершенно противоположных устремлений. Чему в
следующих постах последуют пункты...

(2) Анекдотическим эпиграфом к дальнейшему мог бы стать истинно гениальный пассаж
Куняева: "Так что честь советского еврейства в разборках на тему “Кто виноват”
спас из писателей, может быть, единственный праведник Юрий Домбровский. Да ещё в
какой-то степени Валентин Катаев, если вспомнить “Уже написан Вертер” (после
чего он был объявлен антисемитом)". [Тут прелесть, собственно, в том, что Катаев
ни в какой степени не еврей, не говоря о том, что виноваты у него не "евреи" и
не "русские", и даже не китайцы, а в точности и именно
пламенные революционные палачи - уж кто там они ни на есть].

Далее россыпь - просто то, что мне попалось в разное время при поисках информации о "Вертере".

(3) В "Электронной Еврейской энциклопедии" нашего времени (http://www.eleven.co.il/) [создана на базе Краткой еврейской энциклопедии, изданной в Иерусалиме в 1976-2005 годах Обществом по исследованию еврейских общин в сотрудничестве с Еврейским университетом в Иерусалиме] cказано академически, но все равно величественно:

"В СССР широко распространилась тенденция приписывать евреям все отрицательное,
что было в русской революции и революционном движении. Она нашла выражение даже
в произведениях серьезных писателей, где отчасти служила прикрытием критики
большевизма. Так, Ю. Трифонов в повести «Старик» рассказывает о жестокости
большевиков-евреев при проведении политики расказачивания; В. Катаев в повести «Уже
написан Вертер» (1980) — о жестокости чекистов-евреев".

(4)/ В своих недавно опубликованных мемуарах-дневнике учитель-методист Леонид Лещинский
под 1980 годом отмечает: "Послал в "Крокодил" памфлет "Встреча", получил
издевательский ответ... Сколько еще есть головотяпства, волокиты, бюрократизма [это не в связи с "Крокодилом"]... В журнале "Новый мир" 6, 1980, прочитал статью В.Катаева
"Уже написан вертер" - черносотенная вещь, в номере 6 за 1978 его же статья "Мой
алмазный венец", оказывается идея 12 стульев это его, он благосклонно подарил ее
брату /Петров - это псевдоним брата Катаева, чтоб не путали/, образ Остапа
Бендера взят с работника уголовного розыска. Думаю над проблемами связи
обществоведения и физики: принципы диалектики, законы диалектики, есть
необходимость разработать систему межпредметных отношений".

(авторская публикация мемуаров-дневника: http://zhurnal.lib.ru/l/leshinskij_leon … c116.shtml )

Тут надо со всей принципиальностью подчеркнуть, что "Встреча", может, и памфлет,
но "Вертер" и "Венец" - решительно не статьи.

(5) Литератор Николай Климонтович. [Воспоминания] "Далее везде" // Октябрь. 2000. N.11

"Здесь к месту припомнить забавный случай, который даже меня, воспитанного в
сугубо либеральном духе, несколько покоробил. Тем более что произошел он в
редакции “Нового мира”, на который я тогда еще возлагал надежды. Только что
вышел номер журнала с катаевской очень хорошей повестью “Уже написан Вертер”, и,
оказавшись в кабинете наедине с одной из самых прогрессивных редакторш журнала,
я поздравил ее со столь удачной публикацией, полагая наивно, что делаю
комплимент. Каково же было мое смущение, когда дама внятно отчеканила: “А я знаю
людей, Коля, которые тем, кто хвалит эту гадость, руки не подают...” Лишь позже
выяснилось то обстоятельство, что хитрая лиса Катаев, отлично зная, что такое
оскал русского либерализма, организовал дело так: повесть была спущена
Наровчатову сверху; а подверглась она либеральным репрессиям, судя по всему, по
той причине, что, изображая застенки одесского ЧК 1919 года, автор не счел
необходимым скрывать, что чекисты в Одессе тех лет были сплошь евреи; причем
помочь делу никак не могло и то обстоятельство, что пытали и убивали они отнюдь
не только белых офицеров, но и своих же соплеменников–буржуев..."

Повесть, спору нет, хорошая. Две поправки: застенки изображены 1920 года, а
чекисты в "Вертере" - не сплошь евреи. Бывает, и хвалят не за то, что написано...

(6). В Револьте Ивановиче Пименове вскипело отнюдь не национальное, а классово- интернационалистическое
самосознание. Он обиделся за Блюмкина. У Катаева о казни Блюмкина/ Наума Бесстрашного
очередными гэпэушниками сказано: "и он бросился на колени перед... Он хватал их
за руки, пахнущие ружейным маслом, он целовал слюнявым ращинутым ртом сапоги, до
глянца начищенные обувшым кремом. Но все было бесполезно..."

Обидевшись, как сказано, за Блюмкина, Пименов указал:
"Я уже достаточно много знал об этой яркой личности [Блюмкине], но новой для
меня оказалась предсмертная фраза его: “А о том, что меня расстреляют, будет
сообщено в завтрашнем номере "Известий"?” Да, вот так-то держался этот убийца
Мирбаха перед собственной казнью, а вовсе не так, как придумал за него трус
Катаев в "Уже написан Вертер". А в истинности этого воспоминания Штейнберга [нквдшника,
рассказавшего про эту фразу Пименову] меня убеждает штришок: Блюмкин заботится о
публикации не в "Правде" (что ему "Правда" - узкопартийная газета!), но в "Известиях"
- всероссийском органе, слава которого восходит к легендарному даже для Блюмкина
1905 году..." (Револьт Пименов. Воспоминания. Т.2. м., 1996. С.234).

Тут надо несколько заступиться за Валентин Петровича. Рассказа Штейнберга он не
знал, а имажинист Вадим Шершеневич, хорошо знавший Блюмкина (подарил ему, кстати,
свой сборник стихов "Крематорий" с надписью: "Милому Яше - террор в искусстве и
в жизни - наш лозунг. С дружбой Вад. Шершеневич". Таких дарственных Бюлюмкину
было не занимать стать, была среди них и такая: "Дорогому товарищу Блюмочке от
Вл. Маяковского". Впрочем, такого памятника Блюмкину, какой возвел Николай
Степанович Гумилев, всем Маяковским и имажинистам было бы не создать и за
тысячу лет: "Человек, среди толпы народа застреливший императорского посла,
подошёл пожать мне руку, поблагодарить за мои стихи. Много их, сильных, злых и
весёлых..."),

- так вот, Вадим Шершеневич описывал Блюмкина по состоянию на начало 20-х
следующим образом (и вот эти-то повествования Катаев знал): «романтик революции...человек
с побитыми зубами... он озирался и пугливо сторожил уши на каждый шум, если кто-нибудь
сзади резко вставал, человек немедленно вскакивал и опускал руку в карман, где
топорщился наган. Успокаивался только сев в свой угол... Блюмкин был очень
хвастлив, также труслив, но, в общем, милый парень... Он был большой,
жирномордый, черный, кудлатый с очень толстыми губами, всегда мокрыми».

Где ж Валентин Петровичу на фоне таких свидетельств ближайших друзей Блюмкина
было догадаться о его доблестях? Кстати, Блюмкина и тут обидели: ничего о его
казни не написали. Ни в "Известиях", ни в "Правде".

(7) Все в той же "Электронной еврейской энциклопедии", в фундаментальной по объему
простыне "АНТИСЕМИТИ́ЗМ В 1970–80-е гг. [начало оглавления: Введение. СТРАНЫ
ЗАПАДА. Основные течения в современной антисемитской идеологии на Западе... ] (
http://www.eleven.co.il/article/15402 ) суровый приговор истории опять нашел
Валентин Петровича:

"На евреев возлагается вина не только за бедственное положение дореволюционной
России, но и за большевистские преступления: для спасения реноме советской
страны ответственность за эти преступления перекладывалась на евреев. Ярким
примером служит повесть В. Катаева «Уже написан Вертер» (1980), в которой
палачами русской интеллигенции выступают чекисты-евреи и только евреи".

Батальон стрелять не умеет! В смысле, читать. Жертв ЧК в "Вертере" только под
высоким градусом можно обобщающе назвать русской интеллигенцией, палачами-чекистами
там являются как раз не только евреи, а в той степени, в какой ими являются
евреи, это не Катаев придумал, а такова была суровая правда жизни (вернее,
смерти) в Одессе 1919-1920 года. Образ Катаева и Наровчатова, стремящегося в "Вертере"
спасти реноме Советского государства, тоже вызывает рыдания. Как _в
действительности_ отнеслась Советская власть к этакому спасению своего реноме,
будет изложено в своем месте, - озверела она, вообще-то.

(8) Литератор Игорь Александрович Дедков, дневник. Запись о "Вертере" от 11 июля
1980 года: "Такое впечатление, что это инспирированная вещь. В ней есть некое
целеуказание: вот кто враг, вот где причина былой жестокости революции. Троцкий,
Блюмкин (Наум Бесстрашный), другие евреи в кожанках… <…> Историческое мышление в
этом случае тоже отсутствует, т.е. оно настолько подозрительно и нечистоплотно,
что все равно [что] отсутствует… И неожиданная в старике Катаеве злобность, и
бесцеремонное упрощение психологии героев (на каких-то два счета)…"
5 октября 1980 Дедков комментирует совершенно правильную оценку "Вертера" Л.Лазаревым
("белогвардейская вещь"): "Я подумал, что, пожалуй, правильно: не антисоветская,
никакая другая, а именно белогвардейская, с "белогвардейским" упрощением
психологии и мотивов "кожаных курток" и с налетом антисемитизма".

Тут опять надо немного заступиться за Валентин Петровича. Где ж ему было знать,
что историческая реальность 1920 года только прикидывалась исторической, а по
сути была, подлая, вовсе и не исторична, так что описывая ее фотографически (без
единого обобщения, кстати), он в смысле исторического мышления проявляет
подозрительность и нечистоплотность? Тут гегельянуться надо было основательно,
чтоб этакое себе представить и уяснить, что Макс Дейч был еврей исключительно в
сфере явлений, а в сфере сущностей национальности не имеет вовсе.

(9) (В процессе подготовке этого материала наткнулся я, впрочем, на штуку, которая
чуть не заставила меня забросить сам материал, ибо что все перечисленные, равно
как и мы, грешные, как не бедные покинутые дети на фоне сочинения Михаила
Золотоносова "“Мастер и Маргарита” как путеводитель по субкультуре русского
антисемитизма. ИНАПРЕСС. СПб., 1995"? Случайные цитаты: "Однако у "Мастера" иной
генезис, его главный сюжетообразующий источник — романы совсем другого рода, в
первую очередь оккультные, но в специальной транскрипции: в виде смеси мистико-охранительной
традиции, оккультизма и антисемитизма, то есть увлекательных историй о зловещих
"еврейских тайнах"... ...Гипотеза: именно эта протосхема ("мировой жидовский
заговор") стоит за тем, что Воланд и его спутники держат в руках судьбы всего
мира, всемогущи, всезнающи, всепроникающи (вспомним, например, эпизод с глобусом
Воланда)". Что уж тут Вертер какой-то... Если кто хочет, вот отрывки: http://kataklizmi.narod.ru/000/mastimargsubra.htm Но, укрепясь против окружающего нас со всех сторон антисемитизьму, продолжим, вот только в порядке передышки приведем образец с другой грядки. Роман Владимира
Солоухина "Чаша". Читаем:

"Валентин Катаев в повести “Уже написан Вертер” пишет о своей юности в Одессе.
Его ведут на допрос. Его тоже должны были расстрелять, но в последний момент
заставили отойти в сторону. Дело в том, что отец Катаева был русский, чуть ли не
царский офицер (почему и арестовали юношу и приготовились застрелить), а мать
была коренная одесситка, по всей вероятности — еврейка. Она успела похлопотать
перед крупным чекистом (соплеменником), и таким образом юношу Катаева перед
самым расстрелом заставили отойти в сторону. Он остался свидетелем. А если бы
хлопнули вместе со всеми, не было бы свидетеля, как это и получалось во всех
остальных случаях. Итак, его ведут на допрос..."

Этот батальон умеет стрелять / читать даже хуже Электронной еврейской
энциклопедии! Хоть это и трудно. Пишет Катаев не о своей юности, а о юности
Федерова; мать и отец Катаева - самые что ни на есть русские (по отцу Катаев из
вятского северорусского духовенства, по матери - из малороссийского дворянства;
Катаевы - одна из классических вятских фамилий), матушка Федорова - тоже не
еврейка ни в реальности, ни в "Вертере", хлопочет она в "Вертере" не перед
крупным чекистом. а перед вовсе не чекистом - бывшим эсером, ныне писателем
Лосем-Глузманом, и не как перед соплеменником (которым он ей и не является), а
как перед человеком, который когда-то был принят в их доме... Отец Катаева был
не офицер, а учитель, отец героя "Вертера" - и вовсе адвокат...
Казалось бы: ну "Вертер" - не Велесова книга, напечатан кириллицей, возьми с
полки, проверь! Нет, сам-самородок, живой русский ум...

Возвращаемся к сам-самородкам - живым умам еврейским (и либеральным).

(10) Да, я опять об Электронной еврейской. Я не виноват, что она такая
большая, и что Катаев там поминается в столь многих статьях.
Статья "Советская литература" ( http://www.eleven.co.il/article/13878 ):

"В тот же период публикуются произведения, авторы которых стараются вскрыть негативную,
а порой и демоническую роль евреев в российской истории (романы И. Шевцова,
исторические романы В. Пикуля, повесть В. Катаева «Уже написан Вертер», 1980;
роман белорусского писателя И. Шамякина «Петроград — Брест», 1983, и другие)".

Тем более забавно, что при обсуждении возможности приема Шевцова в СП СССР
Катаев сказал, что если Шевцова туда примут, то он оттуда выйдет. Видать, своя
своих не познаша.

"Уже написан Вертер" и кипение нацсамосозна.
[продолжение. Начало см. в предыдущем треде]

2.
Семен Резник
Коленный сустав
рассказ-пародия

Над повестью В. Катаева "Уже написан Вертер…»
Посвящается, сновидениям одного лирического героя, проживающего в подмосковном
поселке писателей “Переделкино” — согласно постоянной прописке.

Я снился поезду в обратном направлении. Только это был не я, а другой. Поезд
мчался сквозь каменноугольную ночь в спиральном пространстве сновидения, и чем
дальше было туда, тем ближе обратно. Волчья пасть паровозной топки с проворством
полуощипанного голодухой петуха, склевывающего кукурузное зерно, пожирала
крупные, поблескивающие слюдяными оконцами куски антрацита. Петух кукарекал, как
подстреленный воробей. Поезд видел сон, что не он, а другой видит сон.[15]

Старый лось с давно не лечеными зубами трубил в каменноугольной ночи жалобно и
протяжно, но полиловевшее ухо сновидения улавливало в утробных звуках зверя
неистребимый местечковый акцент. Лось был правым эсером-бомбистом; в его профиле
и вправду угадывалось нечто лосиное.

Настоящая фамилия лося была Глузман.
... Глузман.[16]
Огромный навозный жук сидел на стуле, втащенном на крышу конки, и извлекал из
виолончели, тоже похожей на жука, подрагивающие на рельсах серенады Брага.

Виолончель пела Брага с неистребимым местечковым акцентом.[17]
Они уже стояли на платформе советской власти, но поезд мчался не туда, а обратно,
и платформа сотрясалась оттого, что войска Пилсудского разбили армию Троцкого,
который никогда не командовал армией.[18]

Перпетуум-мобиле нервной системы.
Обнаженное дерево желудочно-кишечного тракта.
Закатное солнце истекало морковным соком, как переспелый арбуз.
Вологодское кружево словонедержания.
. . . нет возврата.
Наум Бесстрашный, отставив ногу в шевровом сапоге, кокетливо сжимал в руке с
отрубленными пальцами маленький маузер. У Наума была курчавая голова, лицо было
юным, губастым, сальным, с несколькими прыщами и тупой верой в перманентную
революцию. Науму Бесстрашному снилось, что кто-то другой видит сон, как он
застрелил германского посла во славу Льва Давидовича. Маузер стрелял в посла с
местечковым акцентом. Ради Льва Давидовича Наум готов был не только залить
кровью всю необъятную Землю и весь бесшумный хоровод светил, но даже доставить
секретное письмо. [19] Наум картаво пакостил везде, где только мог. И где не мог.

Даже в параболическом пространстве старческо-младенческих снов.
Пол покрыт растертыми ногами. Кусочки пастельных карандашей – бледно-лиловых,
бледно-розовых, бледно-голубых, бледно-зеленых, бледно-бледных – напоминали
теплое материнское молоко ушедшего детства, "Пир в садах Гамилькара" и
неподвижные молнии над Голгофой, притаившейся в пыльной тени буддийского храма с
широким тазом и коротковатыми ногами.

Дима стоял на коленях возле тахты, а доктор со срезанными погонами гладил его по
колючим волосам и умолял бежать от гиблых мест, где все говорят с местечковым
акцентом.

Председателем губчека был бывший боевик эсер по фамилии Маркин. Фамилия всплыла
в седлообразном пространстве сновидения фиолетовым апельсином, заметно
подгнившим с другой стороны, и сказала сама за себя. Маркин с местечковым
акцентом изготовлял длинные проскрипционные списки во славу Льва Давидовича.

Лев Давидович был бывший левый боевик эсер.
Николай Александрович был бывший правый боевик-эсер.
Гришка Распутин был бывший левый боевик эсер.
Сен-Жюст был бывший правый боевик эсер.
Лаврентий Виссарионович был бывший левый боевик эсер.
Наводчица Инга была бывший правый боевик эсер.
ВСЕ говорили с МЕСТЕЧКОВЫМ акцентом.
Инга провела каменноугольную ночь с бывшим юнкером Димой, вставшим на платформу
советской власти. Инге снилось, как она обнимает давно не мытую Димину спину
сильными руками прачки, как широко раздвигает давно не мытые коротковатые ноги и
попискивает от удовольствия, а наутро, воткнув промеж Диминых лопаток маленький
маузер, с бабьим ревом ведет его в подвал губчека, откуда нет возврата.

Революция уничтожала своих врагов, вставших на платформу советской власти.
Сильными руками прачки Инга вымыла давно не мытые ноги и стала жевать кору
ближайшего дерева, но не от голода, а от отчаяния. Она знала, что та
каменноугольная ночь никогда больше не повторится.

Робеспьер, Сен-Жюст, Дантон, Демулен, Маркин, Вайнштейн, Лось по фамилии Глузман,
наводчица Инга с жирным задом и коротковатыми ногами буддийского храма, Наум
Бесстрашный по фамилии Блюмкин, германский посол по фамилии Мирбах, Троцкий по
фамилии Бронштейн, сын Троцкого по фамилии Седов дружно танцевали фрейлахс,
высоко подкидывая коленки.

... коленный сустав.
В то грозное время, эру, эпоху Я был увлечен романтикой революции и страшно
боялся попасть в выложенный закопченным кирпичом подвал губчека. Но это было
давно. И неправда. И Я был не тот, а другой. Я, который был не Я, бойко торговал
метафорами с местечковым акцентом, а не каустической содой. [20]

К тому, что было, больше нет возврата.
... нет возврата.
Я не Я, и лошадь не Моя, и сны не Мои, а чужие. М.б., лошадиные сны.
Я, который не Я, истребил свой местечковый акцент и сделался потомственным
дворянином. Оказалось, что к этому есть возврат.[21]

... есть возврат.
Моему Я снилось всякое, но до семидесяти лет Я желал видеть сны про одну только
гуманность и доброту Великой Революции. Как мятежный парус на лазури теплого
моря и холодного неба, Муза моего Я наполнялась ласковым ветерком безупречно
славянско-арийских образов Гаврика и Родиона Жукова, Вани Солнцева и капитана
Енакиева. Я, который не Я, не искал бури и откладывал иные сновидения до тех
времен, когда Революция вложит в ножны свой карающий меч.

Дождался. Вложила.
Зараженное вирусом инфекционной желтухи солнце сновидения вкатилось в пыльную
тень буддийского храма и осветило миллионы голых фосфоресцирующих трупов,
которые всего только за последнее столетие забили все подвалы вселенной.
Галактикам тесно стало водить бесшумные хороводы, и они, высоко подкидывая
коленками, выплясывали зажигательный фрейлахс.

...коленный сустав.
Пусть у всех болит душа от ужасов войн, революций, политических убийств, казней,
контрреволюций, освенцимов, хиросим, нагасак. У Я, который не Я, болит только
коленный сустав.

Острая боль в правом колене заставляет проснуться, и Я видит солнце и свежую
хвою, заглядывающую в распахнутое переделкинское окно. Не сразу утихает боль в
правом колене, и Я шагает к письменному столу одной левой. [22]

Левой! Левой! Левой!
И вот уже дряблые пальцы с аккуратными лунками ногтей мягко постукивают по
клавишам новенькой пишущей машинки, в которой ни одна буковка не выскакивает и
не западает.