Это Вы сравниваете "среднюю полосу России" с сибирскими просторами? Побойтесь Бога! 

Ложное сравнение: указ на бумаге должен пройти проверку на практике. А практика содержания немецких солдат в советском плену свидетельствует только об одном - о полуголодном существовании.
В первые годы пленения (42-43гг) были голодные смерти немецких военнопленных. В интернете есть советские официальные документы о 50% смертности немцев в некоторых советских лагерях. Рассказов советских граждан о том, как немцы побирались, не счесть.

С советско-российской!

http://levental.livejournal.com/122771.html

про Шапорину - Антисталинизм с человеческим лицом

Номинации "Non-fiction года" в премии, вручаемой Российским книжным союзом, нет, а жаль — как раз тут был бы шанс в кои-то веки не сесть в лужу: наблюдатели с редким единодушием называют самой заметной нехудожественной новинкой года вышедший в НЛО двухтомный "Дневник" Л.В. Шапориной.

Андрей Немзер десять раз извиняется, прежде чем назвать эту книгу уникальной, но она, как кажется, уникальна в чисто техническом смысле: из почти тысячи страниц этих дневников большая часть написана в 1930–40-е годы — тогда, когда люди именно что не вели дневников, а если вели, то такие, какие не стыдно будет показать при обыске. Любая страница дневника Шапориной была бы в этой ситуации основанием для десяти примерно лет лагерей.

Рассказывающий об этой книге сталкивается с необходимостью объяснить, кто такая Любовь Васильевна Шапорина (1879–1967), и тут можно начинать вяло бормотать, что, мол, из дворян, институтка, жена композитора, основательница кукольного театра, — все это ровным счетом ничего не объясняет; настоящая причина, по которой нужно читать эту книгу, заключается в том, что Шапорина — это Mrs Nobody, объект, который летит на слишком низкой высоте и остается поэтому невидим для радаров.

Дневник восемнадцатилетней Любы в 1898 году до смешного узнаваем: все думают, что я хорошая, а я плохая; меня никто не понимает; эта девочка мечтает о любви без признаков пола, мечтает стать медицинской сестрой, чтобы заниматься делом; она записывает умные мысли великих и стремится выработать свою "философию", чтобы по ней потом жить, — не kisoklassniki, конечно, но все-таки весь этот набор можно найти на девочковых страницах Вконтакте и сегодня. Эти детали важны для понимания того, что женщина, которая спустя тридцать лет начнет вести дневник уже регулярно и всерьез, будет делать это, скажем так, не искажая Zeitgeist духом собственного величия.

Когда в 1917 году Шапорина ненадолго возвращается к прерванному в 1903-м дневнику, чтобы описать ужасы Февраля (что само по себе важно, потому что многие ведь до сих пор уверены, что Февраль был белым и пушистым), это будет уже не та сосредоточенная исключительно на себе институтка, а женщина с цепким взглядом и внимательным ухом. Она замолчит еще на десять с лишним лет, чтобы потом дотошно описать годы с конца двадцатых по конец пятидесятых (кажется удивительным, что сталинскую эпоху описывает человек, которому в 1917-м было тридцать восемь).

Очевидно, что Шапорина писала дневник, не рассчитывая на публикацию (оглядка на публикацию — главный грех вышедших в той же серии "Россия в мемуарах" воспоминаний Е.Я. Полонской, например), у нее не было литературных амбиций (которые ставят под вопрос документальность "повествований" Л.Я. Гинзбург) — плюсы этого очевидны, но и минусы тоже: все наблюдения за эпохой растворены здесь в мучительной и беспросветной частной жизни. Жизнь эта — тридцать три несчастья: с тоски на четвертом десятке Шапорина выскочила замуж за человека, с которым они промучили друг друга до старости; родила сына, которого не любила, любила дочь, которая умерла; сын женился на этакой чеховской Наталье Ивановне и бросил ее терроризировать мать; в 1937-м взяла двух дочек арестованных друзей на воспитание, и они же у нее потом отсуживали жилплощадь, — это семейный фон. В профессиональном плане Шапорина не меньший лузер: всю жизнь оборотистые коллеги крадут у нее идеи, проекты и тексты, и главное дело ее жизни — кукольный театр — у нее тоже украдут.

Однако через все эти перипетии стоит продираться, потому что изо дня в день Шапорина записывает мелочи, из которых составляется время. Шапорина записывает, что говорят в очередях и в гостях, что говорят знакомые крестьяне (которых у нее много знакомых) и незнакомые люди в транспорте, анекдоты, бытовые и уличные сцены, сцены (и цены) в магазинах и т.д. — на протяжении всей сталинской эпохи.

И вот тут начинается самое интересное. У рецензента разбегаются глаза и он не знает с чего начать.

Ну, с того, наверное, что первая запись о голоде сделана в 1917-ом, а одна из последних — в 1961 году. Голодает Шапорина и голодают люди вокруг: она не раз описывает желтую и изнуренную от недоедания толпу на улице. Страна, которую рисует Шапорина, живет в постоянном ежедневном голоде больше сорока лет, и в этом смысле особый ужас (очень подробных) блокадных записей состоит в том, что они... ну, выделяются, конечно, но не сильно. (И недаром в более поздние годы Шапорина много раз вспоминает блокаду как "святое время".)

С голода начинаются, но голодом не заканчиваются претензии Шапориной к сталинскому режиму. И тут мы возвращаемся к разговору об уникальности этой книги: "Дневник" уникален не тем, что он, как пишет Мария Степанова, представляет собой "свод материалов к московскому Нюрнбергу" (воспоминания Т. Петкевич "Жизнь — сапожок непарный", например, рассказывают о куда более травматичном опыте девушки, сразу после школы залетевшей в лагерь на двадцать лет — там полюбившей, там родившей ребенка, там потерявшей и любимого, и ребенка), и не тем, что Шапорина выносит приговор режиму (иначе ее можно было бы просто поставить рядом с, вопреки общему восторгу, довольно бессмысленными воспоминаниями Л. Лунгиной и успокоиться), — нет, не в этом дело, а в том, что Шапорина выносит приговор режиму с крайне необычной позиции.

Коротко говоря, представьте себе, что условный А. Проханов выступал бы с критикой Сталина и главным пунктом обвинения называл бы бездарное, неэффективное управление страной.

Это-то и есть самое удивительное в "Дневниках": сталинская машина осуждается не с позиций кадета, эсера или обманутого старого большевика, а с позиций человека, политический идеал которого — это Петр I. Россия катится в бездну, уничтожаются люди, мешающие этому, квалифицированных рабочих нет, все вещи бракованные, долгое недоедание высушило людей, обыватель не может купить куска мыла, деревня разорена, крестьяне бегут, народ приучают к пьянству и разврату (поставьте кавычки где угодно, не ошибетесь) — "что это: просто непроходимая глупость или контрреволюционное вредительство, иноземное озорство? Не социалистическое же или тем более коммунистическое строительство, во всяком случае". По Шапориной, в 1917 году власть захватили люди, не умеющие управлять, бездари, а не управленцы.

Шапорина дает множество поводов заклеймить себя либеральным презрением — таких, например, как полусерьезное отношение к "Протоколам сионских мудрецов". Или: "Негры — раса низшая". Или: в НКВД одни евреи — позор для страны. Несколько раз всерьез — предположения, что руками большевиков Россию уничтожает Англия. Все это пишет не начитавшийся соответствующих форумов задрот, а пятидесятилетняя женщина, сформировавшаяся в обедневшей дворянской среде (питательная среда для фашизма).

Таким образом, образ "смотрительницы общего кладбища" начинает рябить: в одной руке у нее мелькает имперский флаг («коммунистическое правительство <…> завершило все (или почти все) исторические мечтания русского народа, присоединив княжество Даниила Галицкого и все остальное, обезопасило западные и восточные границы»), а на другой — повязка со свастикой («Гитлер шагает по Европе, как Гулливер через лилипутов <…> ведомый импульсом железной воли, перед которой все расступаются, как волны Черного моря перед Моисеем»). Попытка уложить Шапорину в либеральное ложе заканчивается тем, что ей обрубают обе руки. Между тем ключевой урок "Дневников" пока не осознан: эта книга разрушает парадигму, в которую принято укладывать свое отношение к сталинской эпохе — либо ты вместе с репрессиями должен осудить и все достижения сталинской экономики, либо тебе дороги индустриализация, Победа и космос и тогда ты — сталинист, для которого кровавого ужаса не было, а были "перегибы".

Первая позиция считается антисталинизмом, но в действительности это дурной антисталинизм, а поскольку минус на минус дает плюс, то дурной антисталинизм раскрывается как тот же самый сталинизм — и разрешается эта загадка просто: сам вопрос "за Сталина или против?" является сталинистским, потому что предполагает фигуру Врага. И если есть правильный ответ на этот вопрос, то он звучит так: никакого Сталина не было.

Перефразируя проф. Преображенского можно сказать, что кровавый режим — он не в Кремле, а в головах — это и имеет в виду Жижек, когда говорит о типологическом сходстве тоталитаризма и ситкома: фигура Смеющегося в телевизионном шоу аналогична фигуре Ненавидящего в тоталитарной машине.

Иначе говоря, если можно быть, как Шапорина, имперцем, пламенным патриотом и при этом ярым антисталинистом, то может, можно быть либералом, global russian — и при этом сталинистом?

Зададим еще более ясный вопрос: что можно противопоставить либеральной машине — работающей на отделении, по Жижеку, своего собственного фантазматического ядра и перенесении его в фигуру Кровавого Режима, — как не "антисталинизм с человеческим лицом"?

Во-первых, пламенный патриот не обязан быть "имперцем" и наоборот, а во-вторых, что такое global russian?

Шикарные фотки!

Жаль Техаса нет.
Вот нашла где-то в Техасе

НЕбось Детройт какой-нибудь, бывший центр автомобильной промышленности...

да все тут либералы. только некоторые либералы еще и мракобесы.

новодворская - пусть будет, а вот троицкий...
не, тогда я точно мракобес, коммунист и националист. правда, еще не выбрал - какой.