Писать статьи на политические темы в такие моменты, как нынешний, — менее благодарное занятие еще поискать. С другой стороны, в ленте новостей на Facebook имеет место такое неистовое лайкание и перепощивание, что душа не находит покоя ни в фотографиях пушистых нямочек, ни в ссылках на рассудительную Guardian, нижé на сонную Dominion Post. Нету их больше — ни нямочек нету, ни Guardian, ни Dominion, ничего — остались только Божена Рынска дорогим мехом вовнутрь, Сергей Пархоменко, журнал «Власть», Бершидский и телефонные переговоры Немцова. Ну и Михаил Прохоров возвышается над нами грешными, как Арвидас Сабонис над «Саюдисом» в прежние времена.

То есть деваться некуда.

Ламентация тут не в смысле «верните нам путинскую стабильность и нямочек в ленту», а в том смысле, что во всем этом движении просматривается пока только движение, а не его направление. Движение — это, вообще говоря, хорошо. Нынешний политический — если к нему вообще применимо слово «политический» — режим только кажется ригидным, а на самом деле, он, в общем, податлив и склонен сдавать назад при всяком заметном сопротивлении. Много лет мы наблюдали отсутствие этого самого сопротивления, точнее, заметного сопротивления — и вот, кажется, нащупана точка, за которой оно возникает.

Вопрос, для начала, в том, что это, собственно говоря, за точка. Многие вспомнили невнимательно прочитанный или не принятый всерьез мартовский доклад ЦСР (доклад Белановского–Дмитриева), в котором предсказан нынешний кризис и специально отмечено, что «операциональным признаком нового тренда, возникшего в последние месяцы, можно считать повсеместно звучащую [в фокус-группах] фразу „народ считают за быдло“ (варианты: „эта власть считает народ за быдло“, „начальники на работе нас считают за быдло“, „людям надоело, что их считают за быдло“)». В целом, именно эта формулировка в разных ее изводах собрала на Болотной площади 10 декабря столько людей, сколько там собралось.

В качестве самого первого приближения можно сказать, что мы имеем дело с эмоциональной реакцией на нежелание властей считаться с теми, кем они управляют (предположительно — в их же, управляемых, интересах). Собственно, доклад ЦСР опровергает распространенную точку зрения, смысл которой состоит в том, что митинг на Болотной, как кто-то метко припечатал, — это «пикник Афиши». То есть да, пока это «пикник Афиши», но в докладе на этот счет ясно сказано: «Крупнейшие города как центры информационного влияния будут активно распространять оппозиционные настроения по всей территории страны, ускоряя рост оппозиционных настроений в провинции». А сама формулировка звучит на фокус-группах, напомню, «повсеместно».

Сюда же относятся многочисленные тексты (в самом широком смысле — от выступлений на митинге до демотиваторов), упирающие на то, что к протесту людей побудило чувство собственного достоинства. Выборы сфальсифицированы? Математика говорит, что да, здравый смысл говорит, что да. Обращаться в суд? Так ведь нет никакого суда. Общество десять лет было согласно с тем, что его держат за ребенка, но, оказывается, не готово согласиться с тем, что его держат за ребенка с ограниченными умственными способностями. Точка несогласия — она вот здесь, вот она. Понять бы только, что это значит.

Чувство собственного достоинства — важная штука. Важная сама по себе: самооценка, стержень личности. Однако, кажется что она, эта штука, тем или иным способом очень существенно связана с ощущением безопасности. Не то чтобы чувство собственного достоинства является производным от чувства безопасности — и не то чтобы оно обеспечивало безопасность. Но друг без друга этим чувствам существовать довольно сложно — по крайней мере в обществе, для которого каждодневное, обыденное насилие не является нормой. То есть, если говорить о фронтире в прямом смысле слова, о Wild West, — там ЧСД обеспечивается наличием револьвера в кобуре («великий уравнитель» — это не пустые слова) и навыком быстро его из этой кобуры вытащить. А в мире современных городов обеспечение чувства собственного достоинства устроено одновременно и так же, и совсем иначе. Так же — потому что по-прежнему важна защищенность от насилия. Иначе — потому что в большинстве случаев мы (for good or for bad) по умолчанию предполагаем, что защищенность эту мы обеспечиваем себе не самостоятельно, а платя за нее другим. Точно так же, как платим за картошку в магазине, а не выращиваем ее сами в палисаднике у пятиэтажки. Хорошо это или плохо, но это так – и в смысле безопасности, и в смысле картошки.

В основе нынешнего протеста лежит, как мне кажется, помимо всего прочего эта самая незащищенность от насилия, происходящая из условий договора элит: вы (элиты, региональные или иные локальные) нам — лояльность, мы вам – санкцию на насилие. В чьих интересах насилие? Общества в целом или его количественно/качественно значимой части? Нет. Государства — что бы это слово ни значило? Нет.

Павловский в «Гениальной власти» объясняет, что насилие это в основном «ценно тем, что мультиплицирует СТРАХИ. Добывая из памяти и активизируя опыт прошлых насилий, страх подкармливает НЕУВЕРЕННОСТЬ — от которой страхует власть». Это точное наблюдение но до того момента, пока тех, кого власть страхует, — больше, чем пушечного мяса показательных или не очень процессов. Однако в последний, условно говоря, год-полтора, уровень интереса государственной машины к частной жизни возрос настолько, что люди почувствовали реальную угрозу стать этим самым пушечным мясом. Мне кажется, это и есть та реальная эмоция, которая стоит за словами «чувство собственного достоинства», — пусть это и звучит слегка цинично.

Я не пытаюсь принизить значение моральных императивов, напротив, я полагаю, что их — разумеется не отсутствие, но недостаточность — в нынешней России — то самое свойство, которое обеспечило изумляющую многих податливость нашего общества медийным и иным манипуляциям. Откуда эта недостаточность взялась — не знаю. Объяснения насчет векового рабства или более близкие мне — про семьдесят лет более или менее отрицательной советской селекции если и верны, то вопрос не исчерпывают.

Общее место: консенсус нулевых — это обмен свобод на процветание для одних и сравнительно (с советскими временами) безбедную жизнь для других. Джон Кемпфнер про это целую книгу написал — как мы заработали денег и потеряли свободу. На самом же деле, как мне кажется, смысл этого соглашения гораздо точнее формулируется для России разговорным языком: «Вы нас не трогаете — мы вас не трогаем». Каков бы ни был коэффициент Джини в России, дело не в яхтах Абрамовича и не в том, принадлежит ли Путину «Сургутнефтегаз». Дело в «не трогаете». И именно эта часть негласного договора была нарушена в последние пару лет — и именно Дмитрием Медведевым с его по-советски перекореженным, но, видимо, имманентным, органическим легализмом, торчащим из российского политического пейзажа как ржавая СС-20 из поля подсолнухов. Последние два года медведевского срока — это время попыток заставить граждан полагать, что им следует соблюдать законы в государстве, в котором нет ни законов, ни права, ни, прямо скажем, государства, ни, как уже всем ясно, самого Медведева. То есть на самом деле не соблюдать законы, а следовать переменчивой интуиции некоторой «власти». Решение Путина пойти на третий срок — из той же серии, оно легалистское по сути, то есть буква закона соблюдается — но там, где нет (и это все знают) ни закона, ни государства, ни общества, которые могли бы этим законом вооружиться.

Общество же, как бы странно это ни звучало, готово примириться даже и с очень существенным имущественным неравенством — «Сургутнефтегаз» далеко, яхты еще дальше, — но не готово примириться с абсурдом. А абсурд с его, общества, точки зрения, возникает, кажется, там, где нарушаются неписаные правила. Не понятия, а вот то, что отвечает за «обычность» в «обычном праве», которое в России, вопреки распространенной точке зрения (см. последний роман Пелевина), довольно значительно расходится с «понятиями» в смысле уголовной субкультуры.

Оно, конечно, да, постмодерн, медиа, Эдриан Пабст, свобода потребления вместо свободы выбора, blah-blah-blah — но торопиться с похоронами, видимо, не следует. Времена, конечно, меняются, однако люди по-прежнему желают сами принимать решения и распоряжаться собственной жизнью — пусть даже и в не очень просторных, «обычных» пределах.

Государственное насилие, будучи механизмом дискриминации меньшинств в самом широком смысле (то есть не про «жидов» или «пидарасов», а просто: вам с друзьями не нравится закон «О торговле», вот вы и меньшинство), — оно само по себе плохо совместимо со свободой. Однако в модерне государственное насилие имеет сравнительно четко очерченные границы. Даже и в советском социуме после смерти Сталина эти границы были прочерчены сравнительно ясно — здесь можно, здесь нельзя, здесь играем, здесь селедку заворачиваем. Нынешний же постмодерный российский режим держится на подвижности и проницаемости границ — в том числе границ насилия. Он верткий, скользкий — такая хищная небольшая рыба, не Левиафан, не акула, не пиранья даже. Кандиру, может быть, — все равно конечно неточно, но уже ближе.

То есть понятно, что в мире «постдемократии» правила и границы подвижны — но видимо, не бесконечно подвижны. Мало того. Как мы видели на примере недавних волнений в Иране, если какие-никакие правила соблюдаются какое-никакое заметное время хоть для кого-нибудь, они имеют свойство становиться правилами для всех, общество их усваивает. Имитационная демократия — эффективная штука в смысле манипуляции массами и общественным мнением, но она имеет свойство становиться (рано или поздно, в разной степени) настоящей, поскольку настоящее — это конвенция о том, что такое «настоящее».

Не только государство здесь не государство. Постсоветское «общество», аморфное, атомизированное, с вырезанным органом, отвечающим за солидарность, не является обществом, таким, про которые пишут в книгах. Это странная субстанция, представляющая собой (как мне кажется) продукт многолетней селекции, практики закатывания в асфальт любых низовых гражданских структур и горизонтальных сетей. Поэтому его, это общество, так легко держать в страхе. Потому же любое событие, маркирующее общность — вроде митинга на Болотной — оказывается для него Событием с большой буквы. Приятным эмоционально — но и пугающим. И запоминается каждая такая точка очень надолго: Дмитрий Быков на Болотной не зря сказал «спасибо тем из пришедших, кто не застал три дня свободы в 1991-м».

Но что держит вместе «детей декабря»?

Бенефициарами нынешнего положения вещей до последнего времени являлись в России «почти все». Эти «почти все» и образовывали пресловутое «путинское большинство» — а вовсе не только городской средний класс, как уверяют нас коллеги с левого фланга. Но вот этот консенсус рассыпался на наших глазах, распался очень быстро. Выяснилось, что его бывшим участникам нужна, например, Россия без Путина. И вообще — другая. А какая? Такая, в которой «вы нас не трогаете» подкреплено чем-нибудь, кроме туманного, неформального контракта. Чем подкреплено? Формальным контрактом.

Самое удивительное в текущих протестах — это то, что на самом деле у них есть довольно ясный запрос — и это запрос на государство, которое сможет обеспечить соблюдение этого самого формального контракта. Точнее — это запрос на работающие государственные институты и rule of law. При этом запрос, как он сейчас сформулирован, — боюсь, ненадолго — это запрос на государство вполне себе небольшое, которое просто способно к минимальному функционированию в интересах граждан — а не в своих собственных. Завершающийся, как теперь уже понятно, период постсоветской истории, связанный с именем Путина, породил довольно широкий консенсус в смысле необходимости даже не эффективных, а просто работающих — а то и просто существующих — институтов, производящих какое-никакое общественное благо.

Этот запрос и представляет собой главный итог деятельности режима.

Вышеупомянутый консенсус относительно того, что действительно необходимо, — он неизбежно будет размываться — потому что согласия о том, какое именно государство нам нужно, нету даже близко. Это нестрашно (а на самом деле, полезно) — но только в том случае нестрашно, если вся дальнейшая дискуссия на эту тему будет происходить на базе твердых республиканских принципов. То есть, в присутствии либеральной (читай — свободной) избирательной системы; парламентской республики; развивающегося безо всяких ограничений третьего сектора; независимых от государства СМИ; судов присяжных на всех уровнях; полноценного, подкрепленного налоговой реформой местного самоуправления; выборных шерифов.

К сожалению, велика вероятность, что эта, действительно важная республиканская повестка, непосредственно связанная с вопросом о том, как обеспечить появление и функционирование сильных институтов, будет вытеснена другой — перераспределение собственности, «банду Путина под суд», дележ парламентских комитетов — да мало ли что.

Однако именно через долгое и очень трудоемкое построение сначала общественных, а потом и государственных институтов лежит единственный путь к такой стране, в которой всепроникающее насилие (или угроза такого насилия) не будет главным — или единственным — поводом желать сохранения status quo. К такой стране, в которой мы-консерваторы будем таковыми не из боязни революции и террора, а просто потому, что нам-консерваторам нравится, чтобы все было как при бабушке. К такой стране, в которой мы-прогрессисты будем желать прогресса не потому, что наличное положение вещей невыносимо настолько, что лучше что угодно другое, только не это. А потому, что мы-прогрессисты будем уверены: это вот поменяем (и это тоже) — и будет хорошо. Не «лучше по сравнению с нынешним ужасом», а просто так себе хорошо, безотносительно.

Нынешняя Россия — огромный рынок, на котором торгуются страх перед прошлым и будущим, насилие, желание от этого насилия защититься, неопределенность, ожидание более или менее масштабных кризисов или войн. А должны торговаться на этом рынке другие штуки — труд, радость, драйв от работы или просто от жизни, надежды на лучшее, мечты о несбыточном и вообще невозможном, сбывшееся несбыточное, случившееся невозможное. Все это у нас тут, в общем, худо-бедно есть. И пожелания подобного рода кажутся несбыточными только на первый взгляд.

Ничего такого сделать быстро, чтобы они завтра — или послезавтра — стали реальностью. Нельзя телепортироватся в новое состояние, под чьим бы то ни было руководством: условных либералов, условных левых или условных националистов (у нас тут все довольно условное, да).

Этот неприятный и долгий путь обществу, то есть людям, придется проходить самому, последовательно, совершая множество ошибок — омерзительных, неприятных, очевидных, описанных и хорошо известных. Единственное, что важно — это самое общество должно обеспечить себе возможность ходить, то есть совершать эти ошибки и отвечать за их последствия. Обеспечить себе твердую почву республиканских институтов под ногами. Телепортацию после революции 91-го года мы уже попробовали. Нет, не работает. Придется осушать болото, класть доски, потом менять доски на брусчатку, потом укладывать асфальт — ну, когда-нибудь.

И это единственное, о чем всем участникам конвенции следует договориться по результатам нынешних гражданских протестов, какими бы эти результаты ни были. То есть, вообще-то, это вопрос доверия человеческому. Договориться надо о том, что люди несовершенны, куда деваться, — но по природе своей не дурны и склонны употреблять свободу во благо, а не во вред. Вероятность заключения такой договоренности в нынешней России, где никто никому не доверяет, где все боятся всех — и себя в первую очередь — она прямо скажем, мала.

Очень мала, с зерно горчичное, — но дальше вы, наверное, помните.