Кирилл Кобрин
Ненужная вещь

Справедливость восторжествовала – искусство доказало, что оно сильнее так называемой «жизни». Пражский художник Давид Черны соорудил забавную восьмитонную штуку, которая должна светом прекрасного озарить председательство Чешской Республики в Евросоюзе. Штуку установили в Брюсселе, в самом центре того, что унылые злопыхатели называют «столицей европейской бюрократии», - в здании Евросовета на площади Шумана. Штуку (или, все-таки, обозвать ее более высоким слогом, скажем, «панно»?) торжественно открыли 12 января, постояли, посмотрели, разошлись.

Потом целый день мимо нее бегали чиновники (те самые евробюрократы!) и обычные посетители алтаря евроинтеграции, пока кто-то не обратил внимание на то, что же там изображено. Британцы вдруг заметили, что на панно, которое должно состоять из 27 элементов, соответствующих 27 странам ЕС, их родина отсутствует. Несколько удивленные подданные Елизаветы Второй бросились искать автора «британской части» проекта Черны, некоего художника Халида Асади, но – не нашли. Болгары тоже захотели вытащить на свет Божий искусника, который представил их страну в виде схемы турецкого общественного туалета.

Увы. Только после всего этого Давид Черны признался, что сочинил 27 художников, каждый из которых, якобы, изобразил собственную страну. Все сделал сам Черны: смастерил штуку, которая (специально для дураков) называется «Энтропа: стереотипы – это барьеры, которые следует разрушить», придумал художников и даже завел за некоторых из них сайты. В общем, это не безобидные шуточки Ильи Кабакова, который мирно изобретает художников-соцреалистов прошлого. Одно дело -- мастерить никого не трогающий концептуализм из советского мусорка (настолько безобидный, что даже постсоветским миллиардерам нравится), другое – вызвать ярость пресловутых евробюрократов, дипломатические ноты, бурные протесты оскорбленного национального чувства и проч. Давид Черны продемонстрировал, что это такое – настоящее «современное искусство»; по крайней мере, «современное искусство» «отвечающее за базар». Оно заставляет людей встряхнуться, разозлиться, глупца выставить себя глупцом, умника – умником, художника – художником. Для художественного сословия эта история содержит настоящий моральный урок: времена, когда можно было безмятежно испражняться в консервные банки, а потом продавать оные в Музеи Современного Искусства за немалые суммы, ушли. Говно художника не интересует больше никого. В ходу опять страсть, выдумка, умение рисковать. То есть, как в старые-добрые времена.

Но тут есть и специальный урок для общества, по крайней мере, западного, западноевропейского. Он касается того, какое место в его жизни играет искусство, и не только «современное». Панно Давида Черны должны были посмотреть чешские чиновники, перед тем, как установить (купленное за государственный счет) произведение в момент наивысшего международного триумфа нынешней Чешской Республики. Наверное, кто-то мог взглянуть на него (либо на сопроводительный буклет) во время торжественной церемонии в здании Евросовета. Потом был еще целый день – до начала скандала. Чем объяснить произошедшее? Невнимательностью занятых людей? Головотяпством чиновников-земляков солдата Швейка? Отчасти, так. Но здесь есть и другое: на искусство вообще мало кто обращает внимание; на самом деле, оно мало кого интересует, если вообще интересует кого-то. Конечно, на разрекламированную выставку Ван-Гога или Пикассо толпятся сотни тысяч людей, музеи (по крайней мере, западноевропейские музеи) набиты битком, но это иной случай.

Здесь мы имеем дело с тем, что маркировано как «искусство», более того, «высокое искусство». Высокое искусство порождает иллюзию высокого социального статуса приобщившихся к нему, иллюзию важности, обязательности, нужности. А вот десятки тысяч странных поделок, которые заполонили улицы, площади, аэропорты, супермаркеты современных западных городов, воспринимаются совсем по-иному. Они стали частью урбанистического пейзажа, или внутренней обстановки здания – точно так же, как невнятная мазня стала частью дизайна современных банков. Даже томясь в очереди в кассу в каком-нибудь UniCredit Bank, никому не придет в голову разглядывать развешанные на стенах картины. Рисовать на них можно все, что угодно: свастики, лозунги «Банкиров на фонари!», схемы систем безопасности – никто ничего не заметит.

«Современное искусство» как раз этого и добивалось. Оно то объявляло себя всего лишь составной частью социума, то одной из разновидностей бизнеса, то элементом какого-то, прости Господи, фэньшуя. Ощетинившееся перьями арт-критиков, окруженное редутами арт-галерей, подкрепленное батареями тяжелых меценатских орудий, имея в тылу резервные дивизии грантодателей, «современное искусство» держит оборону – но никто (или почти никто) на него не покушается. Печально, но оно никому не нужно. Представьте себе на мгновение, что оно вообще исчезло – заметит ли это кто-нибудь (за исключением причастных к арт-индустрии)?

Но преувеличенно не только «современное искусство», преувеличенно «искусство вообще». Я, конечно, далек от толстовских покушений на Шекспира. Искусство, вместе с музыкой - лучшее, что вообще есть у человека, но все эти прекрасные вещи не являются естественными для нас с вами. Им надо учиться, ими надо заниматься; «искусство, - как говорил покойный актер Кайдановский, -- это тот Бог, которому мы неустанно поклоняемся». Поклонение, вознесение молитв, страстное увлечение, алчба – все, что описано у Пруста, когда он говорит о сонате Вентейля, о смерти Бергота у картины Вермеера – не являются социальной функцией, это – особое, а не типическое. Что же до социальных функций искусства, то они могут быть как преуменьшенными, так и преувеличенными. А последнее, как заметил на днях один британский арт-критик, обратным образом связано с современным уровнем самого искусства.

Волдемар Янущак на страницах Sunday Times радуется наступлению экономического кризиса: «Как счастливы мы с вами: нам предстоит увидеть, как в 2009 году мир искусства ответит на рецессию. Рухнет ли весь этот карточный домик?». Нет-нет, это не злорадство критика в адрес зажравшихся художников и тупых коллекционеров – хотя злорадства в этом тексте хватает, как и инвектив в адрес широкого спектра деятелей: от Энди Уорхола и Георга Базелица до китайских миллиардеров («они дурачат себя в Шанхае, уверовав, что их банальные поп-артисты стоят триллионы»). Разговор значительно серьезнее, хотя иногда Янущак сбивается на ту самую толстовскую критику искусства, которая в устах лондонского обозревателя отдает кокетством. Речь идет о том, что кризис, слава Богу, ставит перед обществом простой вопрос: «А стоит ли искусство тех денег, которые оно сейчас стоит?».

Это не так глупо, как кажется на первый взгляд. Деньги в западном мире – продукт общественных отношений, мерило социальной значимости вещей. Значит, речь идет об общественной значимости артефактов, искусства и всей деятельности, которая вокруг него ведется. Янущак приводит недавний пример, когда британское государство призывали выкупить (за пятьдесят миллионов фунтов!) две картины Тициана у герцога Сазерендского, который вознамерился продать их за границу. Одни умоляли любой ценой оставить сокровища мировой живописи на территории страны. Другие добавляли, что за эти самые сокровища на аукционе можно будет заполучить в три раза больше. Янущак недоумевает: и на этом основании налогоплательщиков призывали подарить деньги бедному герцогу-богатею? Притом, что годовой доход медицинской сестры составляет 17 тысяч фунтов, а учитель получает немногим больше. К тому же, интересуется арт-критик, что нам предлагают: удачное вложение денег или сохранение национальных сокровищ? Если первое, то при чем здесь искусство, если второе, то в Британии нет недостатка в Тицианах, парой картин больше или меньше, разницы нет.

И ведь действительно так: нет разницы. Кто-нибудь, кроме тициановедов и тиционолюбов заметит исчезновение двух работ старого художника? Нет. Получается, что разговор может вестись лишь в какой-то другой системе ценностей, находящейся вне таких понятий, как «стоимость», «общественное значение» и проч. Но ведь последние сто лет прошли в искусстве под знаменем борьбы именно за экономическую и общественную значимость! На первом направлении искусство одержало полную победу, на втором его ждал крах. И вот теперь кризис ставит под вопрос и экономический триумф искусства. Остается только надеяться, что скоро публика – опять-таки, как в старые-добрые времена – окончательно оставит искусство в покое. А мы мирно продолжим поклоняться ему – ведь самые восхитительные вещи не нужны почти никому, не так ли?