Новый олигархический порядок

В качестве критерия того, где сейчас находится центр, можно взять «центриста» Билла Клинтона, чьи последователи представляют собой «демократов Рубина» (наподобие его финансового секретаря, бывшего вице-президента «Голдман Сакс» и члена правления «Ситигрупп», то есть выразителя интересов финансовых воротил). Такую администрацию, близкую к наиболее могущественному банку мира (не это ли Рузвельт и называл «организованными деньгами»?), вполне можно рассматривать как «центристскую», если не сказать больше; и в то же время это-то и является показателем произошедшего в политике сдвига [30]. «Демократы Рубина» являются прекрасной иллюстраций трендов, возникших в 1989 году.

Во-первых, перестало упоминаться понятие «социальных классов», так же как и понятие «народ». По крайней мере на уровне дискурса, политики больше не апеллируют к материальным интересам враждующих «социальных групп». Естественно, такое «отсутствие заинтересованности» — это обман: вне всякого сомнения, группы и классы преследуют свои интересы, служа интересам общим (даже если об этом не говорят) — например, преследуя такую цель, как «восстановление государственных финансов». Кэмерон и Озборн проводят меры, признанные политикой в интересах нанимателей, во имя сбалансированного бюджета, что само по себе уже недостижимо. В Европе понятие «классы» используется в политическом дискурсе и того реже, чем в США, где социальная принадлежность различных избирателей остается определенной и выражение «классовая борьба» все еще в ходу (за некоторым исключением), хотя теперь его используют республиканцы; в 2011 году Пол Райан, восходящая звезда Республиканской партии, обвинил Обаму в том, что он ведет «классовую борьбу». Еще более откровенно высказался Уоррен Баффет, четвертый из самых богатых людей в мире, в беседе с журналистом «Нью-Йорк Таймс»: «Хорошо, пусть это классовая борьба; но ведет ее класс, к которому я принадлежу, класс богатых людей, и мы одержим в ней верх» [31]. Одной из целей этой борьбы и одновременно средством, с помощью которого можно «одержать в ней верх», является притязание на то, чтобы занять «центральную» позицию.

Во-вторых, могущество «негативной власти», то есть власти, осуществляемой посредством предупреждения, наблюдения и оценки ситуации, безмерно возросло. Надя Урбинати утверждает, что «всепроникающая власть рынка» является, возможно, наиболее могущественной отрицательной силой благодаря ее «способности обеспечивать легитимность запретительных политических решений при помощи предположительно нейтральных и даже естественных правил» [32]. В последние годы «независимые» центральные банки и международные финансовые институты существенно расширили свои возможности в том, что касается «негативной власти»: МВФ, Мировой банк, ВТО и Европейский центральный банк проводят оценку национальной экономической политики разных стран и налагают запреты на ее реализацию, руководствуясь своими собственными «экспертными» приоритетами. Оценки рейтинговых агентств, которые по закону являются частными юридическими лицами, оказывают решающее влияние на жизнь простых граждан. А между тем никто из греков, испанцев или итальянцев не выбирал никого из членов правления или директоров агентства Moody’s; и тем не менее, решение, получат ли эти граждане лечение в случае опухоли, смогут ли их дети учиться в университете, способно зависеть от них.

В-третьих, пределы, в которых может осуществляться демократическое принятие решений, были очень сильно ограничены. Большая часть решений, которые правительство принимает в экономической и финансовой сфере, в сфере расходов и социальной политики, не являются популярными; наоборот, они в конечном счете определяются внешними пределами, которые устанавливает «отрицательная власть». На втором этапе, который мы бы назвали установлением внутренних пределов посредством распространения доктрины «крайних точек», единственный выбор, который остается, это выбор между «центро-центро-правыми» и «центро-центро-левыми», то есть между двумя по сути идентичными политическими программами. Максимум изменений, на которые способен такой режим, это двухпартийные коалиции, сменяющие друг друга. В действительности, сегодняшнее правительство — какой бюрократический неологизм! — не просто двухпартийное, а трехпартийное, где третьим элементом является внешняя негативная власть. Блестящим примером этого является бывший руководитель немецкого Бундесбанка Ханс Тайтмайер, который в 1998 году превозносил немецкое правительство за то, что оно предпочло «перманентный референдум глобального рынка» «референдуму избирательных урн» (само собой не столь показательному) [33].

Итак, после окончания Холодной войны олигархические режимы установились на Западе как в социально-экономическом, так и в политическом смысле. Социально-экономическое измерение более заметно, так как оно влияет на распределение доходов, делая его более ассиметричным, что приводит к возникновению настоящих олигархических режимов [34]. В США в 2007 году 1% населения владел 35% национального благосостояния, еще 19% — 51%, что означает, что пятая часть населения владеет 85%, в то время как остальные четыре пятых — всего 15% [35]. Однако формально в политике мы также столкнемся с олигархией, поскольку элиты все меньше и меньше подчиняются тому же самому закону, что и остальные граждане. Один влиятельный итальянский юрист справедливо замечает: «Прибегать к уловкам популизма рискованно, это может привести к тому, что конституционная демократия выродится в олигархию» [36]. Все это так, с одним уточнением: это уже не риск, а реальность.

Элиты уже установили менее строгий налоговый режим. Уоррен Баффет (состояние которого оценивается в 50 блн долларов, плюс-минус 10, в зависимости от колебаний фондового рынка), в очередной раз воспользовался собственной «неприкосновенностью» и заявил, что он платит меньше налогов с собственных доходов, чем половина его секретарей. Тем самым, ряд действий, совершаемых обычным гражданином, является уголовным преступлением, которое карается лишением свободы; а в случае совершения тех же действий представителем элиты они приближаются к административным правонарушениям, за которые полагается всего лишь штраф. Например, в декабре прошлого года HSBC согласилась заплатить штраф 1,92 блн долларов за отмывание огромного количества денег мексиканских наркоторговцев, — то есть за преступление, за совершение которого директор банка должен был быть приговорен к длительному тюремному заключению. Теперь, вместо догмата о банках, которые «слишком велики, чтобы прогореть», у нас есть догмат о банках, которые «слишком велики, чтобы предъявить им обвинение» [37]. Таким образом, этот режим уж вполне точно является олигархическим, потому что при нем существует два закона: один закон для обычных граждан, другой — для могущественного меньшинства.

С тех пор как начался финансовый кризис, возросло количество различных внешних представителей, как, например, в Италии, которая вначале доверила свою судьбу правительству «технократов», а потом — комитету «мудрецов». Нетерпимость технократов к правилам демократии, которые являются обязательными, хорошо заметна в интервью С. Монти: «Те, кто управляют страной, не должны позволять, чтобы их совершенно ограничивали парламентарии» [38]. Но действенность этих ограничений может быть сведена к минимуму, если объявить их «безответственными», или «популистскими»; эти слова становятся почти синонимами. Коротко говоря, «ответственна» только та «критика», что критикой вообще не является; единственные «возражения» — те, что ведут к «консенсусу»; единственная «альтернатива» — поддержка и одобрение. Примером может служить ситуация в Испании, где люди, которых выселяли из их домов, осмелились протестовать перед домами тех, кого обвиняли в произошедшем; эта форма протеста получила название escrache. А ведь это была мирная, ненасильственная акция, в ней приняли участие люди, которых кризис оставил на улице. Но обратите внимание, как их поливали грязью. Депутат от партии, носящей, по иронии судьбы, название «Народная партия», Эва Дуран говорит, что «escrache для нее вроде нацистов, которые тоже ставили знаки на домах»; генеральный секретарь той же партии Мария Долорес де Коспедаль стигматизирует их действия как «явный фашизм», а безоружных протестующих — как преследующих «тоталитарные, сектантские цели» [39].

если кто-то высказывает экспертную оценку — скажи, что это лишь его мнение;