И в самом деле,
сигнал, который со всей мощью убедительности подается нам наиболее эффективными
средствами информации, созданными культурой, сигнал, к которому аудитория с
готовностью прислушивается исходя из ее опыта, свидетельствует о глубокой
неопределенности и «мягкости» мира: в нем всякое может случиться и все может быть сделано, но ничего не
может быть сделано раз и навсегда, и при этом, что бы ни случилось, все приходит и
уходит без предварительного уведомления. В этом мире человеческие контакты состоят
из последовательного ряда встреч, личности заменены периодически сменяемыми
масками, а биографии распадаются на серии эпизодов, сохраняющихся лишь в столь же
эфемерной памяти. Ни о чем нельзя знать наверняка, а все известное может трактоваться
по-разному, причем каждая из этих трактовок столь же хороша или плоха (или,
разумеется, столь же переменчива или рискованна), как и любая другая. Там, где раньше
стремились к уверенности, теперь заключаются пари, а рискованные действия заменяют
упорное движение к цели. Таким образом, в нынешнем мире мало что может считаться
прочным и надежным, напоминающим плотно сотканную основу, в которую можно
вплести маршрут собственной жизни.
Как все прочее, человеческие индивидуальности - представления людей о самих себе -
рассыпаются на ряд моментальных снимков, каждый из которых должен вызывать в
воображении, нести и выражать собственное значение, чаще не зависящее от соседнего
кадра, чем связанное с ним. Вместо того чтобы конструировать собственную
идентичность последовательно, как делается при постройке дома, - неспешно выстраивая
потолки, полы, комнаты, коридоры, - человек стремится через ряд «новых начинаний»
экспериментировать с мгновенно собираемыми и легко разбираемыми формами, нанося
один слой краски на другой; поистине, это напоминает палимпсест древности - текст,
написанный на пергаменте поверх другого. Это та разновидность индивидуальности,
которая подходит миру, где искусство забвения является не менее, если не более ценным
качеством, чем искусство запоминания, где забывание в большей мере, чем обучение,
является условием постоянного поддержания себя в необходимой форме, где люди и
вещи то появляются в поле зрения неподвижно закрепленной камеры внимания, то
покидают его, а сама память подобна видеопленке, которая всегда может быть очищена и
наполнена новыми образами.

В первую очередь бросается в глаза отсутствие института, способного «повести мир
вперед». Наиболее болезненный вопрос, от которого стараются увиливать в наше время
поздней модернити, или постмодернити, состоит не в том, «что следует делать» (дабы
мир стал лучше и счастливее), а в том, «кто возьмется это сделать». В книге «Новый
мировой беспорядок» Кен Джовитт объявил о крахе «представлений христианского
типа», вплоть до последнего времени упорядочивавших наши мысли о мироздании, о его
перспективах и полагавших мир «централизованным, жестко скрепленным и истерически
озабоченным непроницаемостью границ». В таком мире вопрос об институте власти едва
ли был актуален: «христианский» мир был всего лишь сферой взаимодействия
могущественных сил с результатами их же действий. Такой образ имел свои
эпистемологические основы в фордистской фабрике, а также в устанавливающем и
поддерживающем порядок суверенном государстве (если даже и не в порождаемой ими
реальности, то хотя бы в их стремлениях и намерениях). Обе эти опоры ныне ослабли
вместе с их суверенитетом и амбициями. Упадок современного государства чувствуется,
пожалуй, особенно остро, поскольку власть над
140
продуктивной деятельностью отделена от политики, которая, собственно, и призвана
решать, что должно быть сделано. В то время как все политические институты остаются
локальными, привязанными к определенной территории, реальная власть постоянно
движется, оказываясь за пределами их влияния. Наша жизнь [все чаще] оставляет
впечатление, что мы похожи на пассажиров в самолете, поднявшихся высоко в небо и
обнаруживших, что в кабине пилота никого нет.
Во-вторых, становится все менее и менее ясно, что должен предпринять этот институт
для улучшения ситуации в мире, - даже если рассмотреть маловероятный случай, когда
он способен сделать это. Все картины счастливого общества, нарисованные разными
красками и множеством кистей за последние два столетия, оказались либо несбыточной
мечтой, либо - если их воплощение в действительности и было объявлено -
нежизнеспособными [конструкциями]. На практике оказалось, что любая [новая] форма
социальной организации приносит столько же несчастий, сколько и счастья, если не
больше. Это относится в равной мере и к двум главным антагонистам - уже
обанкротившемуся марксизму и ныне правящему экономическому либерализму. Что
касается других серьезных конкурентов, то вопрос Франсуа Лиотара: «Какие идеи
способны предотвратить появление нового Освенцима... в процессе движения к
всеобщему освобождению?» - до сих пор не нашел ответа и вряд ли найдет его. Время
«христианских концепций» ушло: все картины мира, уже нарисованные по
индивидуальным заказам, не вызывают симпатий, а те, что еще не написаны, уже заранее
кажутся подозрительными. Мы путешествуем ныне без всякого представления о пункте
назначения, на который можно было бы ориентироваться, не пытаясь найти
«справедливое общество» и даже не надеясь, что оно встретится нам на пути. Приговор
Питера Дракера, согласно которому «от общества уже не стоит ждать спасения», в
полной мере отвечает духу нашего времени.