В российское правосудие не принято верить, его принято ругать, обвинять и не иметь к нему никакого отношения. Так думают все. Так думала и 25-летняя Александра Радковская, когда ее вызвали присяжным заседателем по делу о крупном вымогательстве. О том, как работает судебная система изнутри и как ты сам работаешь в ней, она рассказала БГ.

Письмо

Наверняка вы или ваши знакомые получали такое письмо. Эти письма получают многие, но мало кто на них реагирует. В письме — приглашение: путем какой-то очень секретной и очень случайной выборки я внесена в список кандидатов в присяжные заседатели.

В нашей семье такое письмо получили я и папа одновременно. По теории вероятности это практически невозможно, однако теперь в соответствии с законом я и он «призываемся к исполнению в суде обязанностей присяжного заседателя один раз в год на десять рабочих дней».

Стоило бы, наверное, отказаться. Я действительно не очень хорошо представляю себя в этой значительной роли, тем более у меня нет иллюзий по поводу справедливости нашего обвинительного правосудия. Участие в очередном сфабрикованном процессе меня не очень привлекает, а выступать в российским суде с высокой правозащитной миссией мне кажется абсурдом.

В письме пишут, что участие в правосудии — гражданский долг, о чем, конечно, я слышу впервые. Эта высокая честь не слишком меня радует, но решаю пойти, исключительно из любопытства.

Случайный отбор

В Мосгорсуде охранники при входе строги, перетряхивают сумки, не пропускают внутрь, пока не разденемся в гардеробе. В 152 комнате уже человек 50 таких же кандидатов в присяжные. Кто-то нервно покачивает ногой, кто-то обреченно печален, кто-то встревожен. Люди совершенно разные, но, как и я, похоже, не понимают, что происходит.

Появляется девушка и бодро сообщает: мы участвуем в предварительном отборе присяжных заседателей. Мы должны заполнить анкеты и ждать. Будущие присяжные заметно добреют, узнав, что участие в процессе оплачивается: либо 600 р. в день, либо компенсация средней зарплаты. А если пройдешь отбор «на дело», на работу можно вообще не ходить.

Как именно проходит отбор, неизвестно; ты как кандидат просто заполняешь анкету и идешь домой. Говорят, что после этого этапа обычно никого никуда не вызывают, что это только формальность. Через неделю позвонили — вызывают.

На второй стадии отбора людей примерно столько же, сколько и на первой, но люди в основном новые; очередная компьютерная выборка, наверное, как-то нас перераспределила. После трех часов ожидания объявили перекличку. Еще через полчаса раздали номерки, потом номерки почему-то забрали и раздали новые. После четырех часов ожидания и непонятных процедур всех посчитанных и пронумерованных повели под конвоем в зал суда — как в детском саду, только что не парами. Тут уже все по-настоящему.

Аквариум

Судья в мантии восседает на высоком троне, адвокаты, прокуроры в синей форме, довольно много охраны, потерпевший и — человек в «аквариуме» — подсудимый.

Подсудимый — довольно симпатичный мужчина лет 45, в синем свитере и джинсах. Вид у него, что не удивительно, подавленный. Это жуткое зрелище — человек в клетке. Я еще ничего не знаю о том, в чем его обвиняют, но мне уже его жалко.

Я сажусь намеренно подальше от аквариума, стараюсь в его сторону не смотреть. Подсудимый, напротив, разглядывает нас с большим интересом.

Судья зачитывает обвинение.

Все выглядит очень торжественно, но, пожалуй, слишком театрально. Процесс закрытый, под грифом «Секретно». Частный предприниматель обвиняет представителя власти в мошенничестве и вымогательстве крупных сумм. «Слава богу, — шепчет моя соседка справа. — Мошенничество — дело непыльное. В прошлый раз проходила отбор на дело об убийстве семерых человек. Молилась, чтобы отвели».

12 + 2

В конечном итоге из 35—40 кандидатов должно остаться 12 присяжных и 2 запасных. Тебя могут отвести и ты можешь взять самоотвод. По закону взять самоотвод могут: «лица старше 60 лет; женщины, имеющие ребенка в возрасте до трех лет; лица, которые в силу религиозных убеждений считают для себя невозможным участие в осуществлении правосудия; лица, отвлечение которых от исполнения служебных обязанностей может нанести существенный вред общественным или государственным интересам; иные лица, имеющие уважительные причины для неучастия в судебном заседании». «Иных» оказывается добрая половина.

Судья задает всем кандидатам множество вопросов, эта нудная процедура длится не меньше часа: «если среди вас те, кто…». Например, если вас уже ограбили, то в деле об ограблении вы будете необъективны. Нас спрашивали, есть ли среди нас и наших ближайших родственников пострадавшие от мошенничества. Те, кого это касается, поднимают руку и подходят к судье с разъяснениями. Напротив их фамилий в списке судья, прокуроры и адвокаты делают какие-то пометки. Фамилии из окончательного списка 14 присяжных зачитывают очень торжественно. В том числе и мою. Мы рассаживаемся на пронумерованные стулья в соответствии со своими новыми номерами и приносим присягу. Мой номер 8.

Процесс пошел

«Приступая к исполнению ответственных обязанностей присяжного заседателя, торжественно клянусь исполнять их честно и беспристрастно, принимать во внимание все рассмотренные в суде доказательства, как уличающие подсудимого, так и оправдывающие его, разрешать уголовное дело по своему внутреннему убеждению и совести, не оправдывая виновного и не осуждая невиновного, как подобает свободному гражданину и справедливому человеку».

Теперь мы присяжные. Мы живем в суде, и УПК — наш кодекс чести и распорядок дня.

Каждый присяжный дает подписку о неразглашении материалов дела. Для заседаний нам выделяют совещательную комнату — она примыкает к залу суда, как лаборантская к школьному классу. В наших апартаментах большой стол с блокнотами для заметок (выносить их нельзя), диван, шкаф, холодильник и туалет. Наша первая задача — выбрать старшину, который будет решать текущие оргвопросы, а в конце — зачитывать вердикт. «Мужчина, это должен быть мужчина!» — кричали женщины. Мужчины, побелев от страха, хором взяли самоотвод. Вызвалась высокая, уверенная в себе блондинка. Финансовый директор какой-то подмосковной фирмы.

Я пока не знаю даже имен этих людей, но уже умилилась гендерным стереотипам и их мгновенному опровержению — здесь же, прямо на месте.

После выборов старшины возвращаемся в зал заседаний, рассаживаемся.

Не могу отделаться от чувства, что это какая-то игра, даже фарс, потому что выйти на 2 минуты, войти, все встали, сели, встали, у каждого свой номер и номер стула, пойти пообедать можно только под конвоем… Я никогда не видела такой жесткой регламентации всего на свете и такого количества формальностей и ритуалов. Мне нельзя здороваться с адвокатами и прокурорами, они сидят, когда я прохожу в куртке, но встают, когда в беджике присяжного.

Вот только в этой странной игре, конечно, будет вынесен вердикт. И этот грустный человек в стеклянной клетке пойдет домой или сядет лет на 20 в зависимости от нашего решения.

1, 7, 8 и 13

В первый день суда все 14 присяжных пришли вовремя. Кое-как познакомились.

Вертлявый, средних лет дядька в очень больших очках сходу начинает неудачно шутить: «Надо же, как удобно, за окном кладбище, туда-то мы и попадем после своего решения».

Две пожилые женщины, уже почти подруги, сели рядом, обсуждают внуков; двое мрачных — сидят в углу, неодобрительно смотрят на окружающих. Дядька в советском зеленом свитере все время улыбается. Блондинка номер 4 уже выполняет роль старшины, старается командовать. Еще одна дама постоянно вздыхает.

Я рассматриваю моих новых коллег с особой вредностью — наследие моего университетского психологического образования. Все как в психологическом эксперименте: если запереть незнакомых людей в комнате на пару часов, они начинают проявлять какие-то акцентуации. Одни превращаются в лидеров, другие ноют, третьи агрессивны, четвертые безмятежны, шутят, дружат, конкурируют.

«Встать, суд идет!» Суд — это мы. Все встают, а мы идем. Пока все происходящее больше похоже на игру, чем на что-то серьезное. Серьезное начинается дальше: прокурор зачитывает обвинение и называет миллион фамилий фигурантов дела, которые по очереди встречались друг с другом в указанные даты в указанных ресторанах. Все эти фамилии друг другу звонили, о чем-то договаривались и все по отдельности делали что-то противозаконное. Ничего еще не понятно, но уже объявляют перерыв.

Мы как особо охраняемые и почтенные граждане обедать можем только в отдельном зале и по зданию суда передвигаемся только под конвоем. На обед отправились присяжные номер 1, 7, 8 и 13, остальных заперли в совещательной комнате. За обедом говорят о еде, погоде и работе.

Номер 7 — смешная полная женщина лет 60. В очках, с пучком на голове и авоськой в руках. Очень неуверенная в себе, вечно извиняющаяся за свое существование. Всегда поглядывает на других, отчаянно выступает за «простую человеческую правду», чтобы это ни значило. Такое ощущение, что она может отчаянно бороться за свою идею, но только в том случае, если большинство считает так же.

Номер 1 — молодящаяся женщина лет 65, интеллигентного вида, по профессии физик, зарабатывает сетевым маркетингом — пристраивает подругам чудодейственную косметику. Очень болтлива и иронична, активна, но не по теме. Рекомендует рецепты, обсуждает детей и внуков. Делит людей на порядочных и мошенников. Думаю, ее мнение меньше всего зависит от фактов и доказательств и будет меняться много раз в зависимости от настроения и погодных явлений.

Номер 13 — дама лет сорока. Среднее специальное медицинское, медсестра. Выглядит катастрофически старомодно, но ухоженно. В брюках, на каблучках, в нарядной блузке. Старается много говорить, но поскольку говорит плохо и неуверенно, ее никто не слушает. На подпевках у номера 1. Ее роль — реплики в поддержку чьего-то мнения.

Стереотипы

С каждым днем появляется все больше тем для обсуждения. «Ну как вам вчерашний свидетель?» — начинает разговор номер 9, симпатичный дядька лет 55, толстый, лысый и с усами. Одинокий отец троих детей и большой собаки. Все подвергает сомнению. Несмотря на хитрый вид говорит всегда по делу.

«По-моему, свидетель лучше бы сыграл роль подсудимого», — отвечает номер 12 — дама, склонная к бытовым скандалам. Она смотрит исподлобья и все время ворчит. Демонстрирует не мнения, а какой-то бытовой скепсис — «никому не верю». Зато успела потребовать микроволновую печь и оплату проездного. Сидит все время с творожками и салатами, с собой приносит сменку. До подсудимого и его поступков ей нет никакого дела.

«Да, ну и народ эти свидетели. Все показания расходятся», — вступает номер 7.

Очень скоро становится ясно, что расходятся не только показания, но и то, как это слышат присяжные. Проще говоря, каждый слышит свою историю. Большинству уже сейчас очевидно, что факт мошенничества налицо. «Честных у нас не сажают», — подытоживает вечно мрачный номер 10. Номер 12 говорит, что мы судить не имеем права, потому что «а судьи кто?!».

Я произношу пламенную речь о презумпции невиновности. Не знаю, сколько лет я о ней не вспоминала, все наши разговоры воскрешают какие-то еще школьные переживания по этому поводу.

Конкретные показания тоже обсуждаются в том же духе. «Конечно, подсудимый виновен, ежу понятно», — заявляет номер 2. Номер 2 очень странный. Я его запомнила еще с предварительного этапа отбора. Высокий блондин лет 45, в джинсах и ковбойских ботинках. Вообще, вид и поведение как у шерифа из Техаса. Чем он занимается, не знаю, но неплохо разбирается в восточных единоборствах и оружии. Всегда очень сдержан, в основном молчит, в общих дискуссиях не участвует, приговор выносит одной фразой: «Ежу понятно». Похоже, что у него на все есть готовое мнение.

Пока я не пользуюсь среди коллег популярностью. На любое мое сомнение всегда приходится множество объяснений из разряда «так мир устроен», так «обычно поступают» и вообще — «любой бы на его месте».

Думаю о том, что теперь мне понятнее, кто выбирает этих президентов, кто влезает в финансовые пирамиды, идет к потомственным ясновидящим, доносит, помалкивает и со всем соглашается.

Дискуссия

Во время обыска в квартире потерпевшего находился маленький ребенок, который истошно вопил в течение четырех часов, но обвиняемые не подпустили к ребенку мать. Потерпевший не всегда связно и последовательно излагал события, но ребенка он упомянул раза три. Какой кондовый способ разжалобить присяжных — думала я. В этот момент тринадцать четырнадцатых присяжных заседателей думали по-другому.

Плачущий ребенок оказался сильным аргументом в пользу потерпевшего, хотя еще недавно его называли «негодяем», потому что «на лице написано, что негодяй».

Как пишут в книгах по этнологии, у некоторых народов все умозаключения строятся на устойчивых стереотипах, либо делаются на основе примеров из повседневной жизни: «мужчины так не поступают», «а вот я слышал, что…». Но бывает и хуже, и это наш случай: некоторые народы ссылаются на сериалы. Причем делают это агрессивно.

Множество сериалов российского производства, о существовании которых я и не догадывалась, становятся основой для размышления, источниками знаний о привычном и должном.

Пока не ясно, как разговаривать с людьми, живущими мифами и думающими штампами, тем более говорить о правосудии, обсуждать доказательства. Все мои попытки призвать своих коллег аргументировать их высказывания ни к чему не приводят.

Сам процесс невероятно интересен. Такое чувство, что читаешь хороший детектив, который каждый раз прерывается на самом интересном месте. И все, что было очевидным вчера, на следующий день разваливается, история переписывается заново, все факты неожиданно перетасовываются. Так, например, спустя несколько дней выясняется, что никакого ребенка при обыске у потерпевшего вообще не было, тем более плачущего 4 часа. И мамы, которую якобы не подпускали к ребенку, не было тоже.

Иногда в ожидании начала процесса приходится сидеть в совещательной комнате несколько часов. Первый час мы очень эмоционально обсуждаем дело. История об абсолютно кинематографическом мошенничестве, если оно на самом деле было, нас очень зацепила, даже поглотила. Я пытаюсь все подвергать сомнению и обсуждать конкретные доказательства и факты. Но тут больше любят конструировать версии и, что самое удивительное, сразу начинают в них верить. Впрочем, если приходится ждать долго, страсти рано или поздно утихают, и еще пару часов мы мирно играем в морской бой, слушаем музыку с сотовых телефонов и разгадываем сканворды.

Слом стереотипов

Судебное заседание, проходящее с участием присяжных, — это все-таки немножко цирк. Поскольку решение за нами, то все участники работают на нас: к нам обращаются, на нас ориентируются в своих речах. Отсюда специфика методов убеждения. Давить на жалость, взывать к здравому смыслу, жонглировать штампами.

К моему удивлению, методы, которые еще несколько дней назад работали безотказно, теперь не оказывают на зрителей никакого влияния. А если и имеют эффект, то обратный — раздражение. «Что, нас за идиотов держат?!» Похоже, постепенно стереотипы перестают быть главной основой рассуждений.

Мы посмотрели несколько видеозаписей, слушали аудиозаписи. Теперь любая попытка домыслить тут же пресекается остальными. У присяжных появляется какой-то новый азарт — доказывать и опровергать, находить нестыковки в концепциях обвинения и защиты. Замечаем, что свидетели не сходятся в показаниях, друг другу противоречат, каждый рассказывает свою историю.

Свидетель

Первый живой человек за весь процесс, очень смешной дядька. Сразу видно, что служака, честный и уверенный в существовании справедливости милиционер. На все вопросы отвечает: «понял», «так точно», «слушаюсь», «отвечаю». Вообще какой-то очень трогательный. Все время пытается подробно рассказать, как дело было. «Понимаете, я просто хочу объяснить, чтобы было понятно…» Впервые у меня ощущение, что выступает не какой-то ушлый начальник с лицом робота и стеклянными глазами или «частный предприниматель», занимающийся сомнительной коммерческой деятельностью, а наивный человек, честно пытающийся что-то объяснить.

Показаниям свидетеля впервые хочется верить. Никакие упомянутые им факты не делают историю более ясной, но по моим представлениям примерно так выглядит человек, говорящий правду. Похоже, в моей стройной логической теории доказательств появились слабые места, теперь более понятными кажутся стереотипные мнения остальных.

Вызвали повторно одного из свидетелей. Вообще краски сгущаются, страсти накаляются, информация становится все более концентрированной, чувствуется, что все идет к развязке. Но какой?

Судья себя ведет очень странно, кажется, что она не всегда беспристрастна, а благоволит прокурорам. Она им даже улыбается иногда. Большую часть вопросов адвокатов она снимает. Причем очень невежливо. Иногда, поглядывая на часы, спрашивает раздраженно: «Ну что, много у вас еще вопросов? Давайте уже». Ответы подсудимого сопровождает странными гримасами. Это все нельзя не заметить, конечно. Так что с объективностью не все так просто. С другой стороны, бывают совсем уж комичные моменты. Если подсудимый или кто-то из свидетелей успеет что-нибудь ляпнуть лишнее, какие-нибудь свои соображения вставить или упомянуть недоказанное, судья их злобно прерывает и обращается к присяжным с такой сентенцией: «Уважаемые господа присяжные, прошу сказанное господином F не учитывать при принятии решения». То есть буквально: сделайте вид, что вы этого не слышали. Мне кажется, как раз потому, что она обращает на это особое внимание, мы именно эти эпизоды и принимаем в расчет прежде всего.

Думаю, что каждый из нас мысленно прикидывает, сколько человек на его стороне. Я уверена только в четверых, остальные меняют мнение на противоположное каждый день. 1 + 4 — это мало.

Прения

Прошел уже месяц. Начинает казаться, что процесс будет длиться вечно. «Будем сидеть до апреля», — мрачно шутят коллеги. Мы иногда заседаем до 6 часов вечера, так что ездить на работу нет ни возможности, ни желания. Статус «государственно обязанный» этого и не требует, но все работодатели нервничают, беспрестанно спрашивают, когда же закончится процесс. Сегодня отправились к секретарю выяснять отношения, она сказала, что осталось 2 дня. Прения и вердикт. Неожиданно.

Многое осталось непонятным. Но когда кто-то из нас попытался задать уточняющий вопрос подсудимому, оказалось, что это уже невозможно, потому что нарушает судебный порядок. «Если вы примете решение, что хотите продолжить расследование, — говорит судья, — мы должны будем начать процесс сначала — с допроса свидетелей, показаний подсудимого, прений… Решайте». Посовещавшись, мы решили, что ничего принципиально нового не узнаем, к тому же провести в суде еще месяц нам кажется малоприятной перспективой.

Я все еще считаю, что вина не доказана, но уж больно достоверной кажется версия прокуроров, да и защита хромает. Меня это мучает, особенно потому, что я обнаруживаю в себе робкое, глубоко запрятанное желание просто оправдать человека. Оправдать и увидеть лицо человека, которого ты освобождаешь.

Оказалось, что прения — это вовсе не «предвыборные» дебаты прокуроров и адвокатов, как я думала, а выступления с красивыми речами, в которых стройно и последовательно объясняется, почему мы, присяжные заседатели, должны принять именно такое решение.

В речи прокурора подсудимый предстает мерзавцем и негодяем, мошенником, обманувшем пол-Москвы. В речи адвоката — жертвой своей честности и благородства. И та и другая истории звучат блестяще, они логически выстроены и похожи на правду.

Ораторы оперируют фактами, припоминают сюжеты, которые со всей очевидностью указывают на виновность подсудимого. И те же самые факты — на его невиновность. Неудивительно, что пафосные речи про поиск истины заканчиваются жалким призывом: «Здесь все очевидно. Поступайте по совести и по справедливости!»

Голосование

Проснулась рано утром от большого волнения. Так не волновалась ни перед одним экзаменом. Потому ли, что, скорее всего, предстоит ругань, отстаивание своей точки зрения, борьба с обыденным мышлением, возможное поражение, не знаю. Очень страшит неопределенность. И неопределенность моего собственного мнения прежде всего.

По дороге купила огромный торт, самый лучший. Дело делом, но все же надо отметить окончание процесса.

Встречаемся как лучшие друзья, как-то по-особенному друг другу радуемся, но ох как все нервничают.

Судья зачитывает обвинение, потом обращается к присяжным с напутственным словом. Градус торжественности зашкаливает. Из напутственного слова явствует: самое страшное, что мы можем сделать, — это выдать свои эмоции, раньше времени раскрыть тайну нашего решения. А потом бесконечно долго перечисляет все доказательства, которые были представлены в суде, пересказывает содержание всех показаний.

Тут надо все-таки объяснить, что это не какой-то среднестатистический американский фильм про бурные переживания и пафосный конец. Тут еще важны абсурдные детали. В самый ответственный момент, когда уже начинает казаться, что мы решаем судьбы мира, раздается громкий храп. Закинув голову, храпит охранник. Общий смех разряжает атмосферу.

Судья объясняет, что такое презумпция невиновности (лучше поздно, чем никогда). Мы должны быть объективны и беспристрастны, а все сомнения толковать в пользу подсудимого. Принимать решения на основе жизненного опыта, действовать по совести. Следующее требование вызывает у меня нервную ухмылку — «не принимать в расчет личность», а только факты. Мне как психологу личности по образованию не принимать во внимание личность!

Пока все уходят на перерыв, судья с адвокатами и прокурорами составляют вопросный лист — бланк, в который мы должны будем вписать ответы: «да, виновен», «нет, не виновен». Ответ очень часто зависит от формулировки вопроса, все это понимают.

Проходим инструктаж. Теперь никто не сможет зайти в совещательную комнату, никто не сможет ее покинуть, пока решение не будет принято. Если решение единогласное, мы можем постучать в свою дверь хоть сразу. Если не единогласное — решать вопрос голосованием, но не раньше, чем через три часа. Минимум три часа мы должны спорить, «пытаясь достичь единогласия». Максимума — нет.

«С наступлением ночного времени, — говорит нам УПК, — присяжные заседатели вправе прервать совещание для отдыха». Сотовые телефоны изымают, запасные присяжные остаются снаружи.

Началась нервная дрожь. А еще тик, озноб, живот заболел, руки дрожат сильнее всего. Уже даже не думаешь, почему, но какой-то избыток напряжения, эмоции разряжается в теле. Вообще-то, на нас, на мне ответственность за чужую судьбу.

Впервые начинаем спорить сразу. Нет, не спорить — разговаривать. Сели вокруг стола, я все про свой торт напоминаю, но никому это не помогает расслабиться. Все обострено до предела, все речи отточены, вычищены, ничего лишнего не произносится, никаких фантазий, размышлений.

Номер 10, убеждавший недавно, что честный человек не может оказаться за решеткой, теперь аккуратно перебирает факты и строит на них свою концепцию защиты. Называвшая всех ворами номер 7 говорит о «недоказанности вины».

Номер 12, повторявшая раз за разом, что подсудимый — мошенник и у него были все основания брать взятку, теперь все подвергает сомнению.

Обсуждаем мирно, не перебиваем друг друга, с каким-то предельным почтением относимся к говорящему. Откуда вдруг такое умение вести беседу? Никаких предпосылок тому не было. Как на научном семинаре: «Спасибо, что вы напомнили об этом», «Спасибо, что высказали свое мнение», «Правильно ли я понял вашу точку зрения?». Удивительные метаморфозы. Ясность мысли завораживает.

Очень скоро выясняется, что перевес голосов в пользу подсудимого. Мы голосуем, трое считают вину доказанной, остальные категорически отказываются ее признавать. Переубеждать никто никого не хочет, сговариваемся на том, что «у каждого человека свое мнение, и это нормально». Признаем голосование предварительным, потому что голосовать еще не положено — надо ждать три часа. И оставшееся время дружно разгадываем кроссворды — в целях нормализации артериального давления.

Вердикт

Проходит три часа. Быстро голосуем еще раз, на всякий случай, — расклад не изменился. Заполняем вопросный лист. Старшина репетирует речь — ей зачитывать вердикт. Очень волнуется. «Ну что, стучим в дверь?» — спрашивает номер 1. «Ой нет, страшно, давайте еще немного посидим, настроимся», — отвечают все. Сидим еще минут 10. Стучим.

Когда все собираются в зале суда, мы выходим. Не так быстро и собранно, как обычно, а очень растерянно, уже не выстраиваемся в правильном порядке, а толкаемся, наступаем друг другу на ноги. «Садитесь», — говорит судья. После чего просит секретаря принести ей вопросный лист. Я смотрю на подсудимого, кто из нас бледнее — вопрос.

Повисает пауза, после которой судья обращается к нам. «Я объяснила вам, как заполнять бланк. Здесь во второй строке ошибка — исправьте». Тут, наверное, должна лопнуть тетива, потому что напряжение предельное, пауза и тут — ошибка в бланке. Не знаю, как это можно выдержать. Выходим опять, исправляем, заходим. Рассаживаемся еще дольше и нелепее.

Старшина выходит, встает за трибуну и читает очень долго и монотонно: «Доказано ли, что Х такого-то числа такого-то года, во время встречи с Q в ресторане таком-то… после чего такого-то числа во время встречи с F… Виновен ли Х в том, что…». Слушать совершенно невозможно. Ответ выстреливает неожиданно: «Нет, не виновен. За — 9 человек, против — 3».

Мы как-то очень долго, может быть, целую секунду, стоим в тишине. После чего судья благодарит нас за наше участие и принятие решения и прощается. Подсудимый, все еще белый как смерть, растерянно поворачивается в нашу сторону и слегка кивает, бормоча: «Спасибо». Мы возвращаемся в нашу комнату.

Мне — человеку с довольно пассивной социальной позицией, неполитизированному, мало интересующемуся институтами власти, в том числе судебной, — все это очень странно.

Папа говорит, что, по его наблюдениям, умственные способности присяжных не зависят от уровня их образования и профессии. У математиков и историков так же хромает логика, как у всех остальных. При этом способность к мышлению обнаруживается у самых неожиданных людей. Еще он говорит, что коллегия присяжных — это социальный эксперимент и школа демократии, потому что в суде моделируется ситуация, в которой люди, может быть, никогда не утруждавшие себя мыслью, впервые начинают думать и разговаривать. А у него, между прочим, процесс еще не завершен. Интересно, как это будет у них.

Мы очень долго и шумно прощались. Нарочно смеялись, болтали, нарочито шутили. Торопиться было некуда, решили выкурить по последней на прощание.

Шутили, что надо встретиться и отметить, но ведь понятно, что никогда не встретимся. Разошлись, получив обратно свои мобильные телефоны.
Звонить никому не стала. Поехала домой выпить водки.